— Как?
— Садитесь на Буцефала, а я на своего араба.
Они съехались на майдане за двором — тяжёлый, будто слитый с Буцефалом Румянцев и тонкий, хоть и кряжистый, Потёмкин на арабе. Поединок был не длинным — завертел, закружил Потёмкин Румянцева, и тот, сунув шпагу в перевязь, спросил:
— Сам додумался до превентивного удара или вызнал где?
— Выжидательная позиция при встрече с кавалерией — часть прусской доктрины, я решил оживить её: мертва.
— Ты Фридриха не хорони, он полководец поистине великий. А налёты быстрые я сам опробовал и признал. Ежели, камергер, поручить тебе крупный корвалант летучий, пройдёшь по тылам глубоким турецким, по коммуникациям?
— Смерти не ищу, но боя не страшусь.
— Только. — Румянцев оглядел Потёмкина, который, скинув мундир, опять натянул халат, — по твоей халатной форме регулярного войска много не дам. Бери вон запорожцев да казачков.
— Татары, в халаты одетые, загнали Русь в углы так, что и теперь не выберемся.
— У тебя, умник, на всё ответ готов, — рассердился Румянцев. — На первый раз за неслужебный вид в служебный час назначаю пять суток домашнего ареста.
— Правда сильному покоряется.
— Перечить будешь — в Петербург сошлю, мне строптивцы не надобны. Чтоб время зря не пропадало, скачи хоть на Сечь Запорожскую, хоть на Дон, собирай корвалант. Сколько уговоришь, все твои. А это ещё что?
К Румянцеву подошла молодуха в расшитой кофте — высока, статна, кровь с молоком, протянула жбан.
— Каймачку на дорогу, чтоб пища осела, — проговорила она певуче.
Румянцев принял жбан и глянул исподлобья на Потёмкина, скромно потупившего очи.
— Одним глазом высмотрел?
— Надо же хоть чем безделье скрасить... Денщик ведь для дневной службы назначен, а ночью как быть?
Румянцев пил каймак, скося глаза на красавицу.
7
Лагерь запорожцев встретил Потёмкина необычной тишиной и деловитостью — не играют музыки, не слышно песен, умолкли бубны и бубенчики. Казаки суетились около возов, волокли в них чугунные казаны, бочонки с порохом, узлы, оружие. Многие шатры уже были порушены, иные разбирались. Потёмкин придержал молодого казачка, трусившего мимо с хомутом в руках.
— Не скажешь, казаче, по какой причине сполох?
— Снимаемся, пане енедрале.
— Далеко?
— Хто на Сичь, хто до дому.
— Пошто так?
— Засумовали казаки. Як звала царица на войну, трясца ей в бок, то и мёд и ложку обицала, а як есть она баба брехлива да лукава, то дулю имеем. — Казак показал, какую дулю они имеют. — Вже и сало доидаемо, и чоботы сбили, а ни войны нема, ни добычи, даже и мониста Ходоске не привезу. Хиба, скаже, ты на войни був? Десь блукав по бабах... Извиняйте, паночку, не маю часу. — Казак с деловым видом наладился бежать дальше.
— Любезный, — придержался его Потёмкин, — где старшина ваша — Пернач, Проневич?
— В курени, мабуть.
Пробираясь меж снующих запорожцев, Потёмкин с Леонычем подъехали к куреню — присадистой мазанке — и застали там всех командиров. И Василь Пернач, грузный усатый казачина, и Проневич, старший писарь и как бы начальник штаба, одетый в европейский камзол, бритоголовый и моложавый, и пять-шесть сотников в разноцветных жупанах и папахах сгрудились возле стола, печальные и молчаливые. Судя по всему, честь питью и еде уже была оказана.
Потёмкин, переступив порог, поклонился истово и уважительно. Пернач больше из обязательного гостеприимства, чем по приязни, сказал:
— Який гость до нас! Сидайте, пане енедрале! Чарку вельможному. — Проневич вытряс в чарку остатки из сулеи и разлил. — С чем пожаловали?
Потёмкин оглядел поникшие головы «лыцарей».
— С пропозицией от командующего армией, да опоздал, видно. Уходите, Панове запорожцы?
— Так, ваша вельможность. Опять Катерина пидманула. Як предала она гайдамаков панам польским, поклялись николи в союз з ней не идтить. А позвала боронить землю православную от турок, як откажешь? Доверились, нейначе диты малые... А тут яка вийна? Тьфу! — Пернач сплюнул. — За Днистром османы люд православный рижуть, а князь Голицын то рады, то порады... Его языком тильки масло бить, а не ворога. Надоело боки отирать да вошей арканить, подамося хто на Сичь, а хто на хутор — озимые сеять скоро.
— Опоздал я, видать, с добрыми вестями.
— Изнов на брехаловку идти?
— По-первое, Голицына нема, на его место Румянцев — генерал боевой, славный: а по-второе, собираю я рыцарей добрых в корвалант летучий, надо бы в турецком тылу обозы пошарапать да выбить пыль из гаремных перинок.
— А, скажем, крепость какую тронуть? — осторожно спросил Пернач.
— Ещё лучше.
— Не брешете, часом, паночку? — усомнился Проневич. — Может, цедулу яку предъявите?
— Тимоша, — обернулся Потёмкин к Розуму, — неси цедулу, ту, что поменьше, а большую на майдан выкати.
Но товарищество недовольно гудело, кое-кто и слова непристойные выкрикивал вроде того: брешут, изнова капкан, а ну их в...
— Тиха! — гаркнул Пернач. — Тут чоловик дело говорить... Извиняйте, як звать-величать?
— Потёмкин Григорий Александрович.
— Ага, Гриц, стало быть... Славное имя.
Кто-то вскрикнул:
— Так то ж паша Одноглазый...
В дверях показался Тимоха, таща ведёрный бочонок. Поставил его на стол и метнулся снова за двери.
— О, такая цедула, — радостно удивился Пернач.
— Подлинная царская, — уточнил Потёмкин.
— Достоверна и достаточна, — утвердил Проневич.
А кто-то уже принялся ятаганом ли, шашкой вынимать донце. Поднялся весёлый гвалт. Тимофей приволок и вывернул из скатерти на стол тушку барана, жаренного на вертеле.
— О це грамоты так грамоты!
— Ай да енедрале!
— Хлопцы, подставляйте чарки...
После того как было выпито по чарке, и не по единой, изрядно съедено, спето немало украинских песен, сплясаны и гопачок, и казачок, и ползунок, и дозволено было спеть зашедшим на огонёк благодарным представителям гуляющего лагеря, Пернач отозвал в сторону Потёмкина:
— Безделица тут одна у меня на уме, пане енедрале.
— Слухаю, пане атамане.
— Тут воно так, що казаки мои проведали, будто вывел турок войско из Цымбров в поход якийсь. А що як бы мы наказали его за беспечность?
— Взять город?
— Взять не взять, а потрусить хиба помалу.
— Взять. И я с вами.
— Вам бы не след, дело рискованное.
— Для меня не более, чем для вас.
— Так мы ж казаки, а вы вельможность.
— Пуля дура, что пан, что казак — ей одинак. Как вам добро, то и мне добро, вам лихо, и мне лихо. А не то пишите в запорожцы.
— Не можно, пане енедрале. Мы все ровня, а вы... Да и москалей не берём в войско своё. Разве что по кровному родству. И ясырь мы поровну делим, —
