— Ты, часом, к моим затеям свой уд не приладишь?
— Видать, бритый я и вовсе на дурака похож. С вами шутить — чуть что — и на осину. Нет уж, я верой и правдой... — Он задумчиво пожевал карандаш и, продолжая глядеть в карту, спросил: — Григорий Лександрыч, может, крепость ближе к лиману подвинуть? Вот киньте одним оком... тьфу, типун мне на язык, — испугался Мочиморда случайному словцу.
Но Потёмкин и не заметил. Бросив музыку, присел рядом.
— Куда, говоришь?
— Эвон... Тут горка преизрядная. В пупке собор, ниже казармы, цейхгаузы, ниже стены...
В дверь влетел солдат.
— Ваше превосходитство, там их сиятство...
Отодвинув его в сторону, в горницу вошёл Румянцев.
Окинув неодобрительным взглядом Потёмкина, громыхнул басом:
— Опять противу уставу в халатном виде? А это что за мазня? — сразу заинтересовавшись, склонился над картой. — Ишь, стал на землю Таврическую, завоеватель. Соступи.
— А не завоевали? — вспетушился Потёмкин.
— Не заносись, враз ссажу. А это кто таков?
— Архитект италийский... Матти Морти, — не сморгнув глазом соврал Потёмкин. — Размечаем, где крепости ставить.
— Ах ты, растопырь твою мать! — сощурился на него Румянцев. — Ты по ратному делу служишь или по землемерному?
— Так воевать всё одно не даёте!
— То есть как?
— А так: Потёмкин, в огонь, Потёмкин, свари яйцо, Потёмкин, облупи!.. А кушать? Граф Иван Иванович Панин, извольте, а ты, Потёмкин, — в обоз, юшку с-под яиц хлебать.
— Грубить старшим! — Румянцев налился багровостью, закипая.
— А не так случилось при Кагуле? — стоял на своём Потёмкин. — Всем ордена, Потёмкину — юшку.
Мочиморда, войдя в роль итальянского архитекта и делая вид, что ни слова не понимает, с удовольствием слушал этот замечательный диалог начальника со своим подчинённым и даже крякнул, но тут же сделал вид, что закашлялся.
Румянцев подозрительно посмотрел на него и сделал знак Потёмкину выйти. Они вышли из мазанки, и уже, к счастью, остывший главнокомандующий с искренним сожалением сказал:
— Отхлестать бы тебя по мордасам — и под арест, да нет моей воли над тобой. — Потёмкин удивлённо поднял брови, а Румянцев продолжал: — Имею честь поздравить вас, Григорий Александрович, с пожалованием кавалерства Святого Георгия третьей степени и званием генерал-поручика.
Потёмкин поклонился, не зная, что и сказать. Румянцев назидательно поднял палец к небу:
— Не меня благодари, её, высочайший рескрипт. Я-то что, я просто аттестовал: так, мол, и так, халатен, обормот, а воюет мундирно. — Тут он громоподобно захохотал, потом разом оборвал смех. — Терпеть не могу вас, паркетных, но врать не могу. Молодец... А это, — он ткнул пальцем в сторону мазанки, имея в виду карту, — сам надумал? Или... — Он снова поднял палец к небу.
Потёмкин закатил здоровый зрачок под самую бровь и многозначительно прогудел:
— М... гу...
Румянцев кивнул.
— То-то и гляжу, стоишь на земле — не то царь, не то губернатор. — Снова гулко рассмеялся, умолк и, вытащив из-за обшлага пакет, протянул Потёмкину. — Фельдъегерь передал от её величества, да, видать, поистёрлось в пути, печать надломилась... — Румянцев отвёл взгляд, лгать он и вправду не умел. — Ты уж в столицах не забывай нас, грешных...
Потёмкин нетерпеливо вскрыл конверт, поднёс письмо к здоровому глазу, вычитал главное: ЖДУ! Не таясь, поцеловал конверт, прижал к сердцу, закричал:
— Мундир! Карету!
И помчалась карета в четверной запряжке с сидящим в ней Потёмкиным.
— Гони! Пугу-пугу!
Закрыв глаза, он изо всех сил пытался унять рвущееся из груди сердце.
— Драгунство! На шенкелях... марш-марш! — Мчался полувзвод кирасир — сопровождение генерал-поручика.
С дурным предчувствием вбежала Санечка в мазанку, сразу натолкнувшись на следы отъезда — всё сдвинуто с мест, какие-то бумаги на полу, хлам.
— Куда? — только и спросила.
— В Петербург, — пожав плечами, будто это само собой разумелось, ответил ей Мочиморда, упаковывавший книги.
Санечка растерянно смотрела, как тащили клавикорд солдаты, ворочая его немилосердно, а он отзывался жалобным стоном. Потом, увидев валявшийся на полу розовый шарф Потёмкина, она подобрала его и, прижав к сердцу, упала на топчан. Заплакала, исступлённо лупя кулачком по пыльному топчану.
— Собирайся, — глядя на неё с улыбкой, сказал Мочиморда. — Никуда он от нас не денется.
Часть четвёртая
СУДЬБА ФАВОРИТА
Глава первая
ВЕНОК ЛАВРОВЫЙ
1
Она проснулась от дальнего шума и скосила глаза за окно. За стёклами вились языки пламени, небо было кроваво-красным, накатывал низкий гул, от которого дребезжала чашечка из-под кофе, забытая с вечера на прикроватном столике, жалобно звенели шибки. В багровом небе летали огненные птицы.
А над землёй неслась несметная толпа рвани — мужики бородатые и лохматые, вооружённые косами и пиками, топорами и дубинами; раздирая в крике рты, исходя неистовой злобой, они накатывались волнами, а впереди Пугач с топором в руке и обрывком вервия на шее. Его обнажённый торс выделялся белым пятном на фоне страхолюдных ликов с рваными ноздрями, безносых, безглазых, беззубых, с багровыми дырами ртов. Иные, приблизившись к окну, на мгновенье заглядывали в царицыну спальню и тут же исчезали, а Пугач мелькал мимо и снова появлялся.
Мелко дрожало пламя свечи. Екатерина подобрала ноги и натянула одеяло до подбородка, протянула руку туда, где спал Орлов.
— Гриш, проснись, мне страшно.
Но Орлов молчал. Нащупав рукой плечо спавшего, она принялась трясти его. В ответ раздался недовольный скрипучий голос:
— Катья, не трошь, я спать хочу. Тай мне покоя...
Екатерина оторвала взгляд от окна и обернулась. На неё смотрел умоляющим и беззащитным взглядом Пётр Фёдорович. Лицо его было бледным и безбровым, и лишь при вспышках уличного огня окрашивалось багрянцем. У виска чернела ссадина.
— Ты?
— Ты ше всекда хотела, штоп я спаль с топой, вот я и пришёл. Откинь одеяло, пусти к себе.
— Нет, Питер, я не хочу тебя.
— Да, Катья, да. — Он упорно придвигался.
За окном ослепительно вспыхнула молния, она оглянулась, а когда свет истаял, обернулась к Петру, но вместо него оказался Пугач с обрывком верёвки на шее и большим наперсным крестом. Оскалив белые зубы, он смеялся:
— Ну вот, не допускала к себе, а я тут как тут... Не признала, что ль, чего дичишься? Оброс несколько, годков-то звон как много ушло... Да не Пугач я вовсе, а твой муж, анпиратор Пётр. Ишь какова — весь народ признал, а она не хочет... Пусти, лаской согрей. Вишь, озяб. — И он навалился на неё, и она чувствовала, что не в силах сдержать напор мужика, приспускала одеяло, но твердила:
— Нет, нет...
Мужик впился зубами в грудь, жёг поцелуями,
