— Ждите меня здесь.
— Я с вами, батюшка, — попросила Лиза. Он взял её ручонку в свою и сказал:
— Только помолчи, ладно?
Она кивнула.
Поднялись на холм, и перед ними отворилась Русь — безбрежные просторы, укрытые ковром весенних трав, серебряные росные отсветы над синевой холмов, берёзовые рощи, опушённые кружевами листвы, тёмные боры. Солнце вот-вот должно было выглянуть из-за горизонта. Над синим окоёмом блеснула золотая искра. Потёмкин стал на колени и прикрыл глаза. Девочка опустилась рядом.
— Слушай, — шепнул он и напрягся, глядя на восток.
Грозный рокот колокола пришёл с той стороны.
— Успенский... — прошептал Потёмкин. Глухой стон донёсся с севера.
— Сергий отозвался...
И, почти накладываясь на него, с правой стороны послышалось, сотрясая тишь, гудение низкое, глухое, будто вздохнула земля нутром.
— Звенигора, — сказал Потёмкин. Он перекрестился троекратно, поклонился и сказал: — Прости и благослови, земля родная, раба Божия Григория. — Приник губами к траве, распрямился, извлёк из-за пазухи ладанку, поднёс к губам. — Ты, доню, тоже поцелуй. — Приложил иконку к губам дочери.
— А до бабушки ехать далеко ещё?
— Не очень. — Он подхватил малышку на руки и пошёл вниз. Она обвила его шею руками. Из мёртвого глаза стекала слеза. Возле кареты их ожидала Санечка.
— Утро доброе, — приветливо сказала она. Малышка тотчас перебралась к ней на руки. — Моцион?
— Да так, — буркнул Потёмкин. — Забирай Лизавету — и к бабушке, а оттуда на Варшаву, а то пан Браницкий меня на дуэль вызовет.
— Он, не бойся, не скучает — паненками тешится...
— И всё ж...
— Я к осени в Яссах буду... Может, и Ксаверия вытащу.
— Как знаешь, я поехал. — Потёмкин шагнул внутрь кареты.
Женщина и девочка смотрели вслед. Мимо них проскакали казаки сопровождения.
18
Всхолмлённая равнина Приднепровья. Князь ехал в коляске, за ним на конях — охрана, свита. Навстречу попалась процессия — везли раненых. Кто без ног или совершенно немочен — лежали в возах, а с перевязанными руками, повязками на лбу, груди шли сами.
Потёмкин остановил сопровождавшего их майора:
— Куда ты их?
— В Россию.
— А тут что, Туретчина? Заверни в Екатеринослав, тут неподалёку. Ты ж их половину не довезёшь, перемрут. Жара, пыль...
— И то, отход большой — кажинный день хороним...
— «Отход». — Потёмкин зло стегнул плетью офицера. — Я те дам «отход»! Люди это, воины, кровь за родину отдавшие... Герои! Найдёшь полицмейстера, передай, Потёмкин, мол, велел расселить раненых по хатам, пока госпиталь построим... Довольствием обеспечить за мой счёт. Я доктора пришлю и фельдшера для досмотра... С Богом!
— Слушаю, вашсиясь... — Офицер помчался в голову колонны. — Стой!
Потёмкин нагнал старую знакомую — майоршу Чердынину. Как и прежде, двое мужиков, но крепкие и молодые в запряжке, а она восседала на сундуке, следом шли мужики и бабы, семенили ребятишки — всего десятка два. Увидев Потёмкина, майорша мигом спрыгнула с коляски, кинулась на колени.
— Князюшка, родимый, ветрела наконец.
— А я зачем тебе?
— Я с Глебова не деньгами сыскала, а крепостными, какие завалящие, — вишь, сколько наскребла?
— А беглых нет среди них?
Баба отвела в сторону глаза.
— Ну, ежели какой хилой прибьётся, не гнать же, пропадёт в одиночестве...
— А полиция? Вдруг паспорта спросят?
— И, батюшка, у меня этих паспортов полсундука... Усопшие которые, узнай поди, тот аль не тот.
Потёмкин расхохотался:
— Ну и стерва ты! То-то я гляжу, за малые деньги чуть не целая деревня... Да Бог с тобой, заселяй края дикие, пускай корни на юге. Но! — тронул он коня, но Чердынина заступила дорогу:
— Погоди, я ж не просто тары-бары растабарывать ищу тебя... Говорят, землёй наделяешь. Мне бы десятинок этак... — Она задумалась, прикидывая, сколько запросить.
— А это зачем? — Потёмкин только сейчас заметил, что впереди повозки двое мужичков тащили пушчонку.
— Пригодится в хозяйстве, под Туретчину ведь еду... Когда-тось от Пугача отбилась, а тут мало ли что... Так землицы дашь? Я и бумагу заготовила, и чернила припасла, только ручку приложи да число обозначь...
— Бог мой, полвека прожил, а такой пройды не встречал! Ну, ин, ладно, быть тебе екатеринославской помещицей! Пройдёшь ближе к Днепру, пусть один из мужиков, хоть самый долгоногий, с восходом солнца пойдёт с востока на закат, и сколь успеет прошагать до полдня — твоя земля.
— А с полночи на полдень?
— Половину... Ну, баба! Попов, оставь для догляда кого. И пусть Чердынина возделывает свой сад... Трогаем!
Лёжа в холодной ванне под вишеньем, светлейший отдавал распоряжения кухмейстеру:
— Возьмёшь из моих запасов водки — гданьскую, заморскую, боярскую, французскую, ратафию... Теперь из вин — сектет, рейнвейн, мозельвейн, базарак, волошское и, конечно, шампанское. Пиво, полпиво, щи, квас...
Кухмейстер старательно записал всё и доложил:
— Деликатесы русские на исходе — огурчики, икра, клюква.
— Ну, так сгоняй в Саратов, Вологду, Астрахань — не знаешь, что ль? Попов, запиши, проверь. Да, пошли кого-нибудь в Париж, я даме одной туфли обещал, ассигнуй тыщ пятнадцать, думаю, хватит, и чтоб через три недели было в Яссах, понял? Напомни де Линю: он обещал через батюшку своего сговориться с Моцартом. Вроде бедствует там мальчик, пусть едет ко мне, дадим имение, дворянство, пенсион пожизненный... Я императрице докладывал, примет в Петербурге. Леоныч, поддай холодненькой.
Леоныч выкатил бадью ледяной воды в ванну.
— Завтрак в сад прикажете? — спросил кухмейстер.
— Давай в сад.
Садовник — хмурый, чёрный, крючконосый, не спеша подрезал лозы. К нему подошёл солдат.
— Исметка, валяй отсюдова. Светлейший какаву будет пить.
— Якши.
Но далеко он не пошёл. Нырнул в заросли, достал из схрона лук, быстро натянул тетиву, приготовил стрелу. Потёмкин, одетый в привычный халат, устроился за столом. Поблизости грудилась стайка девушек. Тихонько запели. В струнку вытянулся официант в сюртуке и с белой салфеткой на руке. Светлейший сам разлил какао — себе, Попову, Тимофею. Мрачно спросил:
— Так что в депеше? Её величество настаивает на возврате Измаила туркам? Какие идиоты подают советы царице? Это всё племя Зубовых... Окрепну малость духом, запущу тут корни поглубже, заведу свою гвардию — все зубы повыдеру. Садись Тимоша, что стоишь?
Что заставило Тимофея оглянуться — предчувствие, шорох в кустах, осмотрительность? Он только успел крикнуть:
— Гриц, берегись! — и кинулся навстречу стреле.
Она прошила насквозь, Тимоша рухнул без звука.
— Алла-иль-алла! — крикнул торжественный Исмет, но, увидев, что Потёмкин живой и невредимый, вскочил, завыл шакалом и бросился на землю, грыз, рвал траву с корнями.
— Тимоша! — не своим голосом закричал
