Свита скучилась в дверях, царь и приближённые прошли далее.
— Шреклих, ужасно, — шепнул Унгерну Пётр. — Гроб, а не жильё. А где же Безымянный?
— За ширмой, — сообщил Чурмантеев. — Он по статусу, ежели входит кто, должен скрыться.
— И так с детских лет?
— С младенчества, можно сказать.
— А говорить умеет?
— И читать даже... церковное.
— Зови.
— Иван Антонович, выдьте.
Из-за загородки бесшумно и медленно показался сначала лоснящийся бледный лоб, потом глаз — настороженный и тусклый. Узник смотрел на вошедших так, как глядят малые дети на чужого человека.
— Не опасайтесь, сударь, — враз охрипнув, позвал Пётр. — Я к вам послом от государя.
Иоанн, приосанясь, выдвинулся вперёд. Сухощавый, высокий, но сутулый, он был всё же выше Петра и смотрел на него сверху вниз большими светло-голубыми глазами, обведёнными тёмными кругами. Шмыгнув длинным носом, он ответил:
— Я вас сюда не посылал! — И гордо вскинул голову, обрамленную длинными бесцветными волосами, вздёрнул рыжеватую редкую бородку и застыл. Перед вошедшими было не лицо, а лик исстрадавшегося, отрешённого от мира человека.
— Но я от императора, — продолжал настаивать Пётр.
— А я и есть сам император... Божьего милостью царь российский. — Иванушка на мгновение запнулся и закончил: — Иоанн Третий, да.
Одетый в заношенную матросскую куртку без застёжек, синие полосатые холщовые штаны, корявые башмаки на босу ногу, он был смешон в своих амбициях, когда бы не этот узкий лик, бледность, тёмные круг у глаз, свисающие до плеч волосы. Страдалец, рождённый для темницы.
— Иоанн Третий давно помер, сударь мой, — попытался разуверить его Корф.
— Померла телесная оболочка, да-да! А дух его, быв взят на небо, снизошёл потом на землю. — Он снова приосанился: — Меня же Иродиада с Фридрихом со света гонят.
— Опомнитесь, — снова воззвал Корф.
Но узник гнул своё:
— А правда: что померла рыжая Иродиада, именуемая Елизаветой?
— Почила в Бозе императрица Елизавета, — перекрестился Корф.
— Он слишком осведомлён и опасен, — шепнул Петру Гудович, тот ответно кивнул.
— Фу-у, то-то вольней будто стало. А скажите, — он запнулся на мгновение, — будет прибавка провизии или останется две полтины на обед?
— Удвою, утрою содержание! — вдруг выкрикнул Пётр, ошеломлённый увиденным.
— И уйти помоги отсюда. — Узник приблизился к нему, зашептал жарко в самое ухо: — По галерее в окно. Мне бы пилку... Решётка, катер на берегу, я их иногда вижу... Лошадей... И лесом, лесом, горами, и чтоб сад большой, я помню. — Иванушка сжал ладонями виски.
— Будет всё, у царя попросим. — Корф пытался успокоить узника.
— А зачем просить, он вот, передо мной, ты же всё можешь, царь? Ты ведь жив — пока жив... И всё можешь. Все мы смертны, и мой конец близок, и твой. Вижу! Вижу!.. Оскудеша, излился во прах... Брат по жизни и по смерти, помоги! Помоги, брат! — Иванушка пал на колени.
Потрясённый Пётр сорвал с пальца перстень, кинул в протянутые ладони. Тут же все остальные стали бросать — кто перстень, кто табакерку, кто золотой. Иванушка изумлённо воззрился на богатство, потом резким движением ладоней поднёс дары к лицу Петра.
— На, возьми, всё отдаю... Только свободы! На волю хочу, на волю! Ушли в Сибирь, в глушь... Спаси! Ты смертен, я смертен... Ты внук Петра, я внук Ивана, брата его. Помоги, мы родные по крови! Ты человек, я человек, поможем друг другу. — Сознание Иванушки отключилось, он разве руки, бездумно глядя на раскатывающиеся сокровища, охватил на миг колени перепуганного Петра, потом отполз в угол, где теплилась лампада. — Слава в вышних Богу. И на земле мир, а во человецех благословение...
Пётр, резко повернувшись, кинулся прочь. Свитские едва успели пропустить его в дверь.
Иванушка бил и бил поклоны.
5
На воле Пётр отошёл в сторону, отвернулся. Бледное рябое лицо его перекосили судорога жалости. Пронизывающий ветер с Невы выдувал слезу из царских глаз. К императору подошёл Волков.
— Ваше Величество...
— Дай отдышаться. — Пётр резко обернулся к нему. — Надо в момент, без промедления конец всему положить. — Он снова отвернулся, всхлипнул. — Лицедеи, душегубы, банда гиен могильных...
— Ваше Величество... умоляю об одном: что бы вы ни решили, не приводите в исполнение теперь же...
Пётр поднял голову и удивлённо посмотрел на собеседника.
Тот продолжал:
— Сердце ваше жалостью объято в эту минуту... — И так как царь всё ещё непонимающе смотрел на него, пояснил: — Опасные прояснения ума у него бывают, зело опасные для государства.
На лице Петра появилось столь свойственное ему упрямое выражение, он помотал головой.
— Его Величество король Фридрих, — прибёг к последнему аргументу хитрый царедворец, — неоднова дружески советовал нам крепче прятать безумца, дабы дерзостная рука не посмела на трон его возвести...
Император ненадолго задумался, вглядываясь в серую зимнюю мглу над рекой, потом снова мотнул головой:
— Пустяки, суесловие... О троне и речи нет. — Он подозрительно посмотрел на Волкова. — Кто тебя настраивает? Я, один я могу решить судьбу Безымянного!
— Я по долгу службы, Ваше Величество, — склонился в поклоне Волков, — предостеречь обязан.
А «дерзостная рука» в тот самый миг сжимала руку Поликсены.
— Так вот твоя тайна!.. — Мирович задыхался от любви, собственной решимости и смелости. — Я, Полинька, моя шпага, горстка храбрецов... мы освободим узника, возведём его на престол!
Полина с сомнением посмотрела на бывшего жениха.
— На тебя же возложено поручение государя с негоциями о мире ехать, — покачала она головой.
Мирович вскочил, горячо зашагал по комнате.
— Я выполню, вернусь, припаду к стопам...
Поликсена поймала его за руку, притянула к себе. Он, упав перед ней на колени, прижался пылающим лицом к её ногам. Она прохладными руками приподняла его голову, заставила посмотреть на себя. В её глазах плескалась тревога.
— Охолонись, Васенька! Я уже жалею, что открылась тебе. При твоей горячности... — Взгляд её сделался строгим. — А дело-то ведь такое, что спокойствия требует.
— Обещаю тебе, Полинька, — шептал Мирович, — обещаю тебе, что ни единым жестом, ни единым словом не открою тайну. Клянусь любовью нашей без совета с тобой и шага не сделать... — Он привлёк её к себе, прикоснулся губами к её яркому
