— Да будет вам о делах! Будет! — зашумела Домаха, доставая из русской печи пироги с грибами. — На аэродроме небось все о женщинах разговоры разговариваете, а соберетесь отдохнуть вечерком, так только от вас и слышишь: «фоккера» да «мессера», и еще вылеты. Присаживайтесь скорее к столу. Вот огурчики, капустка, сальце. Угощай дорогих гостей, Ванечка!
— А что, Домаха говорит дело, — постучал ножом по тарелке хозяин-юбиляр. — Отведайте поначалу грибочки, очень сближает. И ты, Домашенька, садись с нами, пригуби рюмочку…
Сближают не только грибочки, засоленные Домахой. Нельзя оторваться от ее картофельных лежней, гречаников, вергунов.
— Кушайте, пейте! — все потчевала Домаха.
С такой доброй хозяюшкой вечер пролетел незаметно. На дорогу Домаха каждому завернула пироги.
— Приходите в следующую пятницу. Теперь уже я приглашаю, а не Иван. У меня именины. Жду вас…
Свой праздник Домаха встречала одна. Без нас и без своего Ванечки. А может, и не встречала совсем, потому что ей опять надо было пускаться на розыски исчезнувшего полка. И вообще, в последнее время она едва поспевала за нами: война стремительно уходила на запад. И наконец, на аэродроме близ польского города Холм Иван уже не дождался своей Домахи. В Романе под Яссами он прохаживался по кромке летного поля и все поглядывал вдаль, не мелькнет ли вдруг вышитая украинская блузка. В Дебрецене подолгу стоял за воротами нашего авиационного городка… Увы, ни польской, ни румынской, ни венгерской границы Домахе пересечь не удалось…
Теперь Иван Клевцов жил вместе со всеми в общежитии, ходил в столовую и грустил. В летной землянке по-прежнему штопал свои дырявые перчатки, молчал. И лишь на аэродроме Карачонда он впервые, заговорил со мной о Домахе:
— Какая прекрасная женщина, моя Домашенька! Плохо мне без нее. После войны обязательно поеду в Белую Церковь, найду ее и женюсь!
Засыпанный декабрьскими снегами Карачонд был нашим третьим аэродромом в Венгрии. После разгрома фашистской группировки в Южной Польше каманинский штурмовой авиакорпус был переброшен с 1-го на 2-й Украинский фронт. В Трансильванских Альпах мы начали взаимодействовать с гвардейским кубанским кавалерийским корпусом генерала Плиева. Поддерживая с воздуха конные полки, штурмовики вырвались на Венгерскую равнину и в три прыжка оказались у самого Будапешта.
Мы поселились в длинном крестьянском доме, со многими дворовыми постройками, на окраине Карачонда, у железнодорожного переезда. За переездом на утрамбованном катками кукурузном поле начинался аэродром. Накануне там приземлились штурмовики, заправились и сразу же полетели в бой. А утром опять работа…
До рассвета еще далеко, а мы облачились в теплые комбинезоны и выбежали во двор. Наши хозяева поднялись еще раньше и расчищали от снега дорожку у калитки. Хозяйке, наверное, еще не было и пятидесяти, но молоденьким летчикам она казалась старухой.
Хозяйка поглядела на шлемофоны, покрывавшие наши головы, и тревожно спросила:
— Будапешт бум?
— Да, мама, пойдем на Будапешт, — сказал комэск Александр Кучумов.
— Я все надеялся, что обойдется без этого, — заметил хозяин, пожилой крестьянин, гораздо старше своей жены, в высокой бараньей шапке и яловых сапогах выше колен.
— Вы хорошо говорите по-русски, — удивился Иван Клевцов.
Старик показал пустой рукав:
— Под Перемышлем меня подобрали ваши санитары. Четыре года провел у вас в плену.
На глазах хозяйки появились слезы, она принялась что-то быстро шептать.
— Молитва, — пояснил хозяин. — Просит бога, чтоб он сохранил вас для ваших матерей.
Хозяйка поцеловала маленького Исмаила Насретдинова и начала вслух пересчитывать летчиков, загибая пальцы:
— Едь, кеттю, харом, недь, ёт, хат, хет, ньолц, киленц, тиз…
Старик опять пояснил:
— Просит бога, чтобы вы, все десять, вернулись домой…
Был последний декабрьский день сорок четвертого года. От отрогов Матр до самого Будапешта повис густой, молочный туман. Чтобы не столкнуться в условиях плохой видимости, пошли всего двумя парами. Иногда из тумана, как из небытия, показывался идущий за нами штурмовик, в котором летели Аксенов и Календа. И снова пропадал из виду. Наконец внизу я заметил серые глыбы городских кварталов.
В Будапеште, который медленно выплывал из-под крыла самолета, осталось мало мирных жителей. Те, кто успел, разбежались по всей стране, когда гребень войны стал подкатываться к стенам венгерской столицы. А в их домах поселились солдаты. Двести тысяч солдат. Остановились трамваи. Закрылись магазины. Некому стало ходить в кино, читать газеты. Город спешно готовился к обороне. Колокольни церквей превратили в наблюдательные пункты. На крышах институтов и школ расположились зенитные установки. Из окон квартир высунулись пулеметные стволы. На уличных перекрестках солдаты закапывали танки, в парках и скверах рыли окопы полного профиля, натягивали проволочные заграждения, разбрасывали мины. Подвалы тяжелых каменных домов превращались в блиндажи.
Многие из этих солдат еще не были в деле. Их пригнали совсем недавно из сел и хуторов, обмундировали, дали оружие. Сейчас, увидев четверку штурмовиков, солдаты в ужасе забились в землю, уткнулись лицами в мерзлую грязь. Но они, ожидающие неминуемой смерти, так и не услышали нарастающего воя авиационных бомб. Из бомболюков штурмовиков, из ощетинившихся пулеметами задних кабин, точно голуби, выпорхнули белые стаи. Искрясь и кувыркаясь в блеклых лучах зимнего солнца, листовки закрывали город, притаившийся внизу.
Перед вылетом я попросил у Саши Хлебутина нож, чтобы разрезать пачки. Механик улыбнулся:
— Ничего тебе резать не нужно. Бросай как есть.
Тогда я подумал, что Хлебутин смеется. А сейчас с удивлением смотрел, как тоненькие листочки, попав в струю вихря, обретали неведомую силу. Они легко разрывали трижды перекрученный шпагат и, словно боясь, что их поймают и снова свяжут одну к одной, быстро разбегались по всему небу.
Листовки опускались все ниже, ниже, уже путались в электропроводах, застревали на антеннах, ложились на бока опрокинутых трамваев. Они были напечатаны на немецком и венгерском языках: «Вы окружены со всех сторон. Сопротивление бессмысленно. Сдавайтесь!»
Не прочитав листовок, город поспешил дать ответ — заговорили сотни зенитных батарей: с нами решили не церемониться. А ведь мы были, по существу, парламентерами. Я подумал, что во все времена, и тысячу лет назад, никто не поднимал руку на парламентера. И когда настоящий королевский мушкетер подходил с белым флагом к воротам осажденной неприятельской крепости, в него не стреляли, не бросали копья, не лили сверху горящую смолу, потому что никто не может, не имеет права убивать того, кто предлагает мир и жизнь другим… Зенитный огонь становился все неистовей, разрывы подползали все ближе, осколки со звоном впивались в обшивку, оставляя рваный след. Сейчас судьбу восьмерых летчиков решали мгновения. Надо было как можно скорее достичь переднего края, выйти из зоны обстрела. Но пока штурмовики шли еще над городскими кварталами. Били скорострельные «эрликоны». Небо прочерчивали пулеметные трассы. Пехота палила из винтовок и автоматов. Мы были просто живой мишенью, по которой стрелял каждый, кто хотел.
Вспомнились слова Клевцова, которые
