Твердые пальцы демона сжимаются на её плечах, разворачивают Агату к нему лицом. Поднять глаза страшно. Как всегда, когда приходится сталкиваться с проблемами лицом к лицу.
— Смотри на меня, — беспощадно требует Генри и одним только голосом заставляет душу плавиться. А ведь он чует. Чует все эти её трепыхания.
Он не желает терпеть, ждать пока она наберется смелости. Сжимает пальцами её подбородок, заставляет поднять лицо.
— Смотри! На! Меня! — яростно выдыхает Генри, и его слова будто раскаленной плетью хлещут по душе.
Агата поднимает глаза. Встречается с ним взглядом. Холодеет от паники.
Потому что смотрит на неё Генри сузившимися вертикальными зрачками исчадия ада.
Движение навстречу (3)
Генрих мог бы сдержать сейчас демона. Мог бы. Он чувствует это. Мог бы даже обойтись без использования дара Небес, данного ему для контроля. Просто скрутить себя в узел, сделать шаг назад, отстраниться.
Нет. Иная боль поднимается из глубин души. Она здесь. Она. Здесь. Лишь увидев Анну, лишь услышав её имя, все, что он выстраивал в одну четкую линию, закручивается в беспощадный вихрь. Вся та тоска, что им отодвигалась на задний план, его голод — не по любому греху, лишь только по ней, — просыпается, поднимается, заволакивает душу непроглядным туманом.
Генрих боится за неё. Он должен бы злиться на неё, должен бы равнодушно отвернуться, оставить саму разбираться с опасностями, но… Но какой прок от её дара? Что она может? Ни одному демону толком не воспротивится. Нельзя бросить её в беде, все-таки именно она его отмолила, именно благодаря ей он ходит по земле, а не прикован к раскаленной святыне.
Генрих несется вперед в боевой же форме по следу Агаты и пытается придумать себе ограничения. Он не будет задерживаться. Он не будет с ней разговаривать. Он даже на неё не взглянет. Только выручит и уйдет. Быстро.
Выручил. Не ушел. Никак. Ни быстро, ни медленно. Стоял, смотрел, как корчится Коллинз от распятной боли, которой Генрих в него от щедроты плеснул даже слишком много, и дышал. Дышал ею. И никак не мог надышаться. Почему запах Пейтона он смог отпустить легко, хотя он был чище, заманчивее, сильнее?
«Потому что в Пейтона ты не был по уши влюблен», — язвительно замечает внутренний демон.
Она делает ему одолжение — никак не пытается с ним заговорить. Попробуй она сказать хоть слово — и уйти было бы еще тяжелее, чем сейчас.
Гаечки с самоконтроля срываются, когда он слышит имя Джона. Будто в лицо запустили грязной перчаткой — смотри, парень, твоя женщина думает совсем не о тебе.
Генрих это знал. Знал. Каждую чертову секунду своего пребывания в смертном мире. Знал и неизбывно себе напоминал это ежедневно. Знал, что она больше не «его женщина». Вот только все равно даже имя соперника от неё слышать больно. Ему — не сказала ни слова. Ни даже жалкого «спасибо», хотя он здесь вроде как и не ради него оказался. Он оказал ей одолжение. Он оставил её с её выбором, не став им препятствовать, не став им мстить. Он спас её — сейчас. Потому что только благодаря ей он был свободен. Потому что… Потому что она-то для него была важна, настолько, что он готов был лелеять её образ в своей памяти, даже с обозначенным изъяном.
Это возмущение — человеческое. Демону внутри на него плевать. Демон лихорадочно принюхивается, вбирает в себя каждую отдельную эмоцию, будто нарочно тыкает ею Генриху в лицо. Смотри, она вздрагивает, когда ты соскальзываешь пальцами на её запястья. Слышишь, как бьется сердце — она волнуется.
Что это значит? Почему она до сих пор так реагирует. Казалось бы, есть же любовник под боком, все есть у вас и дружба, и нежность, что же тебе нужно, а, Агата?
Демону плевать на мотивы. Он почуял возможность и намерен ею воспользоваться.
Еще никогда Генрих не испытывал большей ненависти к собственным инстинктам, нежели сейчас. Все было так легко, когда дело касалось Моники или Джули, но стоило рядом оказаться Агате — и остановиться, отказаться от неё было невыносимо сложно.
Лишь бы она дала повод. Веский повод поверить, что не на что надеяться, не за что бороться.
Генрих никогда не желал бороться за чужих женщин, всегда хотел быть единственным, центром вселенной, но вот надо же — сейчас хочется сделать все, чтобы вернуть её. Стать центром её вселенной — снова. Дай Агата ему повод подумать, что его попытки тщетны, он бы нашел в себе силы урезонить разошедшегося, распаленного демона. Не дает. Стоит потупившись, не желает говорить. А демону не нужны её слова, он все и так чует. Чует дрожь, чует лихорадочно стучащее сердце, даже легкое волнительное покалывание в пальцах.
— Смотри на меня!
Не смотрит. Это можно было бы принять за равнодушие, но нет, он чует, что у неё даже ноги слабеют. Демон внутри, кажется, пустил в ход все боевые инстинкты, выжимает из них максимум возможностей, потому что, честно говоря, даже в боевой форме, даже в сражении за душу он не помнит такого уровня восприимчивости. Лучше бы она говорила.
— Смотри! На! Меня!
Демон скользит пальцами по подбородку, заставляет её поднять лицо. Заглядывает в глаза. Пытается найти повод. Паника. Он чует панику — легкую, невесомую. Несущественную. Это не полноценный страх, который мог бы его остановить.
Зато волнуется она все сильнее. Нет пути назад. Она сама больше шаг ему навстречу не сделает… Только раз поцеловать… Только раз и все… Генрих склоняется к её губам, впивается в них с такой жадностью, будто это может его насытить. Может. Но не только это.
Её чувства вспыхивают безумным, оглушительным фейерверком, расправляясь с последними останками решимости. Демон уже не может остановиться, он обрушивается в объятия собственной одержимости, так, будто его ничего и не держало.
Генрих себе врет.
Он врет, что сейчас, подталкивая её к так кстати близкой постели, он идет только у неё на поводу. Нет. Просто сам он её хочет прямо здесь, прямо сейчас. И именно сейчас ему хочется отполировать ладонями её чертово обожаемое, восхитительное, любимое тело, поставить на каждом его сантиметре свой след, свою метку. На краткий миг забыть про весь мир вокруг, раз уж её душа тянется к нему. Он подумает про все остальное позже, сейчас — только она. Только её губы, безумно мягкие, пьянящие,
