– Все готовы? – спросил Донт, и Армстронг в последний раз посмотрел за окно, на всякий случай.
– Готовы, – произнес он со вздохом.
Десять секунд Армстронг, Бесс и их дети безотрывно глядели в глаз объектива – глаз времени, глаз будущего, – даруя бессмертие своим нынешним образам. Между тем Рита, наблюдавшая за ними из угла комнаты, заметила, что девочка – которую здесь именовали Алисой – фокусирует свой взгляд на чем-то позади камеры, за пределами дома и за пределами Келмскотта, на чем-то бесконечно удаленном от этого мира.
Пока Донт работал у себя в лаборатории, миссис Армстронг с дочерями накрывала стол для чаепития, а мальчики сменили выходные костюмы на рабочую одежду, чтобы задать корму животным. В результате Рита осталась наедине с Армстронгом как раз в ту минуту, когда дождь прекратился и выглянуло солнце.
– Не хотите осмотреть нашу ферму? – предложил он.
– С удовольствием.
Армстронг взял на руки девочку, будто совсем не ощутив ее веса, и они вышли наружу.
– Как она? – спросила Рита. – С ней все в порядке?
– Не могу сказать это с уверенностью. Обычно я хорошо понимаю живых существ, как людей, так и животных. Все дело в наблюдательности. У кур замечаешь беспокойство по их перьям. О состоянии кошки можно судить по тому, как она дышит. Лошади – ну, там всего понемножку. У свиней очень выразительный взгляд. А эту малышку понять очень трудно. Ты у нас загадочная, да?
Он провел ладонью по волосам девочки, глядя на нее с нежностью.
Девочка взглянула на него, потом на Риту, причем без каких-либо признаков узнавания, словно видела ее впервые в жизни. Рита напомнила себе, что так было всегда, даже в доме Воганов, хотя к ним она приходила неоднократно.
Во время прогулки Армстронг показывал вещи, которые могли заинтересовать Риту и девочку. Последняя смотрела туда, куда ей предлагали посмотреть, а в перерывах опускала голову на широкое мужское плечо, и взгляд ее становился отсутствующим, обращенным внутрь себя. Слушая рассказы фермера о хозяйстве, Рита чувствовала, что он чем-то расстроен, и приписала это отсутствию его старшего сына. Она не пыталась поддерживать разговор, а просто шла рядом, пока наличие столь терпеливой слушательницы не подвигло Армстронга на откровенность.
– Люди, подобные мне, привыкли воспринимать самих себя изнутри. Свой внутренний мир я изучил досконально, чего не могу сказать о своей внешности. Я и в зеркало-то почти не смотрюсь. Потому и удивился собственному лицу на фотографии. Это было как встреча с другим, внешним мной.
– Да, понимаю.
После паузы Армстронг задал вопрос:
– У вас, насколько мне известно, нет своих детей?
– Я не замужем.
– Желаю вам их непременно завести. Я даже представить не могу, какое еще счастье может сравниться с тем, которое приносят мне жена и дети! Для меня нет ничего важнее семьи. Вы, должно быть, кое-что слышали о моем прошлом?
– Я не интересуюсь слухами. Мне известно лишь то, о чем в моем присутствии говорили в «Лебеде»: вас называли сыном принца и чернокожей рабыни.
– Это их фантазии, но доля правды в этом все же есть. Мой отец был состоятельным джентльменом, а мать – чернокожей служанкой. Они жили в большой усадьбе и были совсем еще юными, когда зачали меня в любви и почти детской наивности. Многие сказали бы, что впоследствии мне повезло и моей маме тоже. Большинство знатных семей просто вышвырнули бы ее за дверь, но мой отец этого не допустил. Думаю, он искренне хотел на ней жениться, но о таком браке, конечно же, не могло быть и речи. Однако люди в этой семье были достаточно сострадательными, и они поступили наилучшим, с их точки зрения, образом. Маму оставили в доме и хорошо о ней заботились вплоть до моего рождения и еще какое-то время после него, пока я не был отнят от груди. Затем ее отправили в другой город и устроили на приличную работу, так что ей вполне хватало на жизнь, а через несколько лет она вышла замуж за человека своей расы. А меня поместили в приют для детей, которые по разным причинам не могли жить со своими семьями, но получали от этих семей денежное содержание. Потом я учился в школе. В хорошей школе-интернате. Таким образом, я рос как бы на пограничье двух семей, богатой и бедной, белой и черной, не считаясь полноценным членом ни одной из них. В результате я так по-настоящему и не узнал, каково это – жить в семье. Большинство моих детских воспоминаний связано со школой, но и своих родителей я помню тоже. Два раза в год отец приезжал за мной в школу, и мы проводили весь этот день вместе. Помню, как однажды я залез в его карету и очень удивился, застав там еще одного мальчика, гораздо младше меня. «Как тебе этот малыш, Роберт? – спросил отец. – Пожми руку своему брату!» Что за день был потом! Помню зеленые лужайки в каком-то парке – что это было за место, увы, не имею понятия. Я без конца играл в мяч с моим братом – как же он приплясывал от радости, пару раз поймав мои подачи! Никогда этого не забуду. Потом я учил его лазать по деревьям: показывал, за что хвататься и куда ставить ногу, а отец в это время стоял внизу, чтобы поймать нас, если сорвемся. Дерево было не очень большим, но и мой брат был совсем маленьким. Мы оба были слишком малы, чтобы осознавать разницу между нами, но я начал кое-что понимать сразу после того, как мы вернулись в школу и я вылез из кареты, а они вдвоем уехали в место, которое называли «нашим домом». Не знаю, что случилось впоследствии, но я больше этого мальчика не видел, хотя знаю его имя – как знаю и то, что есть другие братья и сестры, родившиеся позже. Возможно, отец опасался, что мы слишком сблизимся и об этом станет известно людям его круга. Или просто взял и передумал. Как бы то ни было, я своего брата больше не видел. Сомневаюсь, что он вообще меня помнит. А может, и не ведает о моем существовании. Такова семья моего отца.
Что касается мамы, то в ее семье я не чувствовал себя совсем чужим. Мне разрешали ненадолго приезжать к ней на каникулах. Хорошо помню эти визиты. Их дом был полон движения, разговоров, смеха и любви. Она была мне настолько хорошей матерью, насколько решалась проявлять материнские чувства: много раз, обнимая, говорила, как она меня любит, но я не привык к такому обращению и не знал, что ей сказать
