– Вот как… – мама даже рот открыла: – но война-то… Что-то даже ещё тем летом ты и не заикался о том, чтобы воевать, «как мужчина»!
Только теперь, когда…
– Мама, пожалуйста, хватит, давай больше не будем об этом говорить, – уже взмолился я.
И всё же мама не унимается и время от времени заводит разговор о Лёле. Легче становится, когда её через неделю сменили бабушка и дед. С ними мне привычнее и найти общий язык нам проще.
… Легче, милый ты наш мальчик. Как повзрослел с весны. Стриженый теперь, худой, глаза огромные. Со светом изнутри… Ты и раньше светился, но то был ясный, чистый свет. Теперь же он из таких глубин, где мы с Иваном и не бывали…
Нас война не обожгла, мы были юные, совсем дети во время войны, мы помним голод, Иван помнит обстрелы Н-ска, бои под городом, немцев, что были в городе два месяца, пока их не выбили, у нас же в Казахстане и этого не было…
Но ни Иван, ни я не воевали, а наш мальчик…
Он не рассказывает ничего. Когда Иван спросил, Алёша побледнел, посмотрел на деда тёмным без блеска взглядом, и сказал:
– Давай не будем говорить… там… Словом, я думал, врачи много видят смертей, страшных вещей, но… – голос его дрогнул. – Люди начинают войны, потому что не знают, что это такое…
Мы переглянулись с Иваном, вот так, теперь нас учит наш взрослый внук… Наш внук, за несколько месяцев переживший столько горя, сколько нам посчастливилось никогда не видеть…
О Лёле мы не говорили и не спрашивали его, понимая, что война со всеми её ужасами это ничто, по сравнению с тем, что сделала с ним Лёля. Что Кирилл сделал. В том, что он главный виновник произошедшего, я не сомневаюсь.
Узнав обо всём от истерически рыдающей Наташи, мы с Иваном проговорили целый день об этом, не столько о том, что наш внук болен, мы не знали тогда, что он ранен на фронте, как ни дико это звучит в наши дни, но о том, что с ним сделали двое самых близких ему людей.
– Надо поговорить с Кириллом, – сказала я.
– О чём поговорить, Лариса?! – Иван рассердился так, что поднялось давление. – Да я не хочу его даже видеть! Ты прости меня, не обижайся, но я к Кириллу не поеду. У подруги Наташиной остановимся, когда к Алёшке поедем…
Но этим разговор не кончился. Через час или два Иван заговорил снова:
– Может это… Может Наташа не так поняла что-то?
– Что ж тут понимать ещё? Лёля сказала без обиняков, что теперь она жена Кирилла.
– Нет, это несусветное что-то. Он ошалел?! – воскликнул Иван.
– Ваня, выпей капель, успокойся! – я начала уже опасаться, что наши дети и внуки доведут нас до инфарктов.
Я тоже переживала, только молчала, чтобы не заводить Ивана ещё больше. Я не могу понять, как это могло произойти, что Лёля… От кого угодно могла бы ждать, но не от неё. Или материнские ветреные гены?..
А Иван бушевал ещё несколько дней, особенно когда мы узнали, что Лёня не просто заболел… И какое счастье, что мы ничего не знали. Но за это спасибо как раз Лёле, что пощадила нас…
И всё же я не могла не сердиться на неё. Сколько будут девчонки из этой семьи морочить моих мальчиков?! Но, конечно, то, что натворила Лёля, с легковесным кокетством её матери не сравнить…
Это как же можно так распуститься, что… Я была очень зла. Но ровно до того момента, пока не узнала, что она пять недель выхаживала Алёшу, что вытянула его буквально с того света. Тут моя душа смягчилась, всё же она окончательно ушла, только когда стало ясно, что он поправляется… когда я узнала насколько тяжелым было положение Алёшки, практически безнадёжным и она одна вытащила его, я перестал так сильно сердиться на неё. Даже если из жалости выхаживала. Чувствуя свою ответственность. Жена всё же… Но что тогда произошло?..
Я решилась было спросить об этом Алёшу, но не успела, когда услышала от него, уснувшего при мне, как он зовёт Лёлю во сне.
Его соседи по палате, увидев моё замешательство, тем большее, что Алёша никогда раньше не говорил во сне, сказали:
– Ох, это каждую ночь. Мы уж привыкли. Как начнёт стонать да метаться, звать её, пока не проснётся с криком…
– Каждый день это кино… Жуть. С тех пор как он её прогнал, всё только хуже.
– Прогнал, значит… – протянула я.
– Что вы! Как и прогнал-то… будто по щекам настегал. Не знаю, может за дело, конечно, но… – охотно делятся со мной соседи по палате.
– А мы полюбили её тут…
И мы полюбили её… Но Лёля, как же могло произойти…
Я позвонила Кириллу. Ругать девочку у меня всё же не хватало духу, но не поговорить с Кириллом я не могла, я должна понять. Это Ивану достаточно быть возмущённым.
Кирилл обрадовался моему звонку и сказал, что приедет в госпиталь. Он звал к себе, но я отказалась, я не хотела застать Лёлю, я не знаю, как и о чём мне говорить с ней, с девушкой, заставляющей так страдать моего внука…
Мы с ним встретились в больничном парке. Кирилл странным образом помолодевший, от того, что похудел что ли, смотрит на меня, улыбаясь. Мы говорим об Алёше, о том, что он поправляется, только спустя несколько минут я, наконец, решилась спросить:
– Что произошло, Кирилл? Как ты мог это сделать?
– Мог и сделал, – бледнея и хмурясь, ответил мой преступный сын. Неужели не осознаёт своего преступления?
– Но ведь…
– Мама, я понимаю тебя, во мне долго боролись два человека, мужчина и отец…
– Кирилл, это не два, это один человек! – перебила я, я возмущена до глубины души: «мог и сделал»! – Ты дал жизнь ребёнку, чтобы потом украсть его душу…
Он поморщился:
– Не надо высокопарных слов… А мне, стало быть, можно было без души…
Мы идём вдоль аллеи, где, несмотря на чувствительный осенний ветер, много таких же прогуливающихся в старомодных больничных пижамах из синеватой фланели. Ветер шелестит листьями, что сохраняются на ветках над нами, а мы – уже опавшими, разгребая их носками ботинок. Как хорошо гулять в такую погоду в шуршащем парке, но как тяжело среди всего этого золотого очарования говорить о том, о чём говорим мы.
– Кирилл, ты взрослый человек, ты вдвое старше…
– «В лета как ваши, живут не чувствами, но головой»?.. – бледнея ещё больше, проговорил Кирилл. – Должно быть, я произвожу впечатление какого-то конченого мерзавца даже на тебя, мама, – он посмотрел на меня. – Но я влюбился в Лёлю с первого взгляда, тому почти шесть лет. Можешь вообразить,
