— И правильно сделал, — одобрила такое решение княгиня. — Поспишь, отдохнёшь, а завтра утром поедешь дальше. А пока пойду распоряжусь, чтобы накрыли на стол.
Княгиня ушла давать указания слугам, а Генрих с грустью посмотрел ей вслед.
«Постарела мать, постарела...» — подумал он, глядя на огонь в камине. В последний раз Генрих был в этом доме в июле 1817 года, когда приезжал на похороны отца. А сегодня он привёз опять нерадостные для матери вести.
Ни для кого в этом доме не была секретом история попытки похищения Людовики Сосновской, ставшей впоследствии княгиней Любомирской, молодым польским офицером Тадеушем Костюшко. Не было тайной и то, с какой теплотой она до сих пор относилась к тому, кого в молодости искренне любила и с кем готова была бежать хоть на край света. Однако судьба сделала крутой поворот, и каждый из них пошёл далее по жизни самостоятельно, лишь изредка получая известия друг о друге. Но в душе постаревшей княгини до сих пор остались ностальгические воспоминания о тех чувствах первой любви, которые переживает в своей жизни каждый нормальный человек.
Генрих понимал, что он должен сказать матери о смерти того, кто до сих пор был ей дорог. Людовика знала, что Костюшко жил в Швейцарии, и даже собиралась предложить мужу как-нибудь посетить эту горную страну. В её душе ещё теплилась слабая надежда на очередное чудо: вдруг она во время путешествия в каком-нибудь городке встретит Его.
Однако время безвозвратно уходило, а она так и не осмелилась предложить супругу организовать эту поездку. А теперь не стало и Иосифа... После недавней смерти мужа она стала затворницей, редко выезжала в Варшаву и часто допоздна засиживалась в библиотеке. Там она сочиняла романы или читала произведения иных авторов, мысленно погружаясь в чужую жизнь и переживая за судьбы книжных героев.
— Как ты похудел и осунулся, сынок, — ласково и с какой-то грустью проговорила она, внимательно разглядывая его лицо, когда они ужинали в таком тесном семейном кругу.
Генрих низко склонил голову перед матерью и поцеловал ей руку продолжительным поцелуем. Он нежно любил мать, которая в далёком детстве пела ему колыбельные песни, не доверяя проявление этой материнской заботы нянькам и мамкам.
В конце ужина после воспоминаний о смешных историях из его детства, после обсуждения последних светских сплетен и новостей о сёстрах, когда Генрих уже собрался уйти в свою спальню, княгиня вдруг осторожно взяла его за руку. Видимо, она что-то почувствовала, заметив некоторую скованность в разговоре с сыном.
— У тебя всё в порядке? — спросила она, глядя пристально ему в глаза.
Генрих непроизвольно опустил голову под внимательным взглядом матери и снова поцеловал её тёплую ладонь.
— Да, всё хорошо, мама, — ответил он. — Спокойной ночи. — Генрих ещё раз посмотрел на мать, отпустил её руку и направился в свою комнату.
Княгиня же ещё долго сидела одна за столом, вспоминая взгляд сына и выражение его лица, когда он уходил от неё. Были в этом взгляде какая-то тоска и недосказанность. Людовика чувствовала это, и поэтому тревожные ощущения и мысли долго не давали ей спокойно заснуть. Когда же на следующее утро она провожала Генриха в дальнюю дорогу, Людовика опять внимательно посмотрела ему в глаза и тихо сказала:
— Ну, говори...
И сын не стал утаивать от матери то, о чём хотел ей сказать ещё вчера вечером.
— Он умер... В Салюрне... — сказал он, не называя имени, но она всё поняла.
Людовика прикрыла своей ладонью губы сына, потом обхватила его голову, поцеловала в лоб и опять тихо прошептала:
— Езжай с Богом.
Перекрестив на прощание Генриха, она не стала дожидаться, пока он сядет в карету и лошади скроются за поворотом, а развернулась и медленно пошла в сторону дома.
И тогда Генрих ещё раз обратил внимание на то, как постарела за последние годы его мать, и его сердце сжалось от жалости к ней, а на глазах навернулись слёзы. Однако мужская натура взяла верх над эмоциями, и Генрих Любомирский сел в поданную услужливым кучером карету. Оглянувшись ещё раз на родной ему дом, он махнул рукой, и через минуту лошади лёгкой рысью вынесли карету за ворота.
На очередном заседании депутатов в здании Конгресса Соединённых Штатов к председательствующему Уильяму Гаррисону, будущему президенту Соединённых Штатов, во время перерыва подошёл один из его секретарей. Он передал ему небольшую записку и незаметно, как и положено исполнительному секретарю, скрылся, отправившись по своим текущим делам.
Председатель внимательно прочитал содержание записки, посмотрел на сидящих перед его трибуной депутатов и взял в руку привычный деревянный молоточек. После первого же удара молоточком по большому дубовому столу шум голосов в зале быстро стих, а все депутаты с удивлением посмотрели на председателя: ведь перерыв между заседаниями только что начался, и никто даже не успел выйти из зала.
— Господа конгрессмены! — громко обратился в зал Гаррисон. — Только что мне сообщили, что в Швейцарии скончался генерал Тадеуш Бонавентура Костюшко.
Все замерли в ожидании продолжения речи председателя, но он не спешил говорить, а замолчал, о чём-то думая и собираясь с мыслями. Из жизни ушёл человек, совершивший немало достойных поступков ради независимости его страны и свободы её граждан. Будущему президенту Соединённых Штатов хотелось сказать что-то такое, чтобы все присутствующие в этом зале навсегда запомнили имя Тадеуша Костюшко и сохранили в памяти его заслуги перед отечеством.
— Костюшко — мученик свободы... Слава его будет жить до тех пор, пока свобода будет властвовать над миром, — торжественно и громко подвёл Гаррисон итог жизни человека с такой удивительной судьбой, и все депутаты почтили его память вставанием и минутой молчания.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
оляки и литвины, которые продолжали воевать после последнего раздела своего государства и низложения Станислава Августа Понятовского, сражаясь в армиях различных монархов, по сути стали обыкновенными наёмниками. Но они в корне отличались от тех наёмников, которым было всё равно, за кого и за что рисковать своей жизнью. Лишь бы хорошо платили и без задержек. Солдаты и офицеры Речи Посполитой были
