– В его возрасте независимые юноши много обдумывают житие и от этого делаются сильные резонеры, – сказала мама. – Все окружающие люди, независимо от возраста, кажутся им малолетними прыщавыми… скажем так, недоумками.
Я немного покраснел. Почему сразу прыщавыми? И… Если уж говорить о думании. Человек молодой слишком много думает, но это неслучайно, это так эволюцией предусмотрено – бегать, пока ноги гнутся, думать, пока гнется мозг. Работай на зачетку, потом расслабишься. Точно так. Вот я смотрю на своих родителей – они сейчас почти не думают, они все придумали до своих двадцати лет, на все вопросы у них давно припасены ответы, все просчитано и разложено на надлежащих чердачных полочках, их остроумие, эрудиция и парадоксальный интеллект – это не плод могучего разума, это отточенная ментальная логистика.
Во как.
– Тогда понятно, – отец похлопал меня пакетом с колбасой. – Тогда так держать. Может, тебе, сынище, татуху набить?
– Отец, – строго сказала мама. – Не искушай малых сих.
– А что? Давай, сынище? Я «Кавасаки» в салоне выберу, а ты через дорогу на плечо набьешь… Даже не знаю, что вы там набиваете?
– Не хочу я никакой татуировки, – сказал я. – И я совсем не считаю окружающих…
– А ты, отец, – перебила меня мама, – подаешь ему странные примеры.
– Да брось, – отец усмехнулся. – Мы ведь на краю! На самом краю Ойкумены, а на всяком приличном краю белому джентльмену к лицу заниматься глупостями и немного шалить. И хватит рассуждать, семья, вечер ждет!
Отец подхватил нас под руки и потащил к выходу. Я хотел сказать, что не стоит спешить, надо постепенно…
Но постепенно не получилось, мы спустились по ступеням и еще на крыльце встретили гаванскую ночь.
Я почувствовал запах города.
Обычно города не пахнут, вернее, пахнут одинаково, но тускло, мертво, в бензиновых оттенках. И здесь был бензин, но не на поверхности, ниже, прохладнее. А поверху Гавана пахла мылом и стиральным порошком. Перегретым железом. Масляной гарью. Скисшими водорослями, бельем. Кошачьими подъездами. Чердачной рухлядью, отсыревшей за долгую зиму. Распухшей от дождя бумагой. Я ждал сигар, кофе, фруктов – тут же фрукты, и рома – тут же родина рома, но Гавана была другой.
– Старый город! – отец втянул воздух. – А?
– Да, – сказал я. – А.
– За двадцать лет ничего не изменилось, – сказала мама. – Все так же воняет.
Отец поспешил возразить, но мама остановила.
– Знаю-знаю, – сказала она. – Через день я привыкну и не буду ощущать. Но тем не менее… – Мама понюхала воздух. – Повеяло молодостью, – поморщилась она. – Проще говоря, смердит. Как бы ты это ни переименовывал.
– Ах, – отец сентиментально вздохнул и согласился. – Смердит. А где не смердит?
– В большинстве мест, – возразила мама. – Впрочем, я не собираюсь с тобой спорить…
– Воняет? – отец вопросительно поглядел на меня.
– Вопрос не по адресу, – опередила ответ мама. – В его годы человек не может точно разделять. Для меня, отец, стакан наполовину полон, для тебя наполовину пуст, а для него… – Мама указала на меня пальцем. – Для него стакан всего лишь стакан. Переходный возраст, он сам не знает, что ему надо.
Обострение кухонной философии. И никакого переходного возраста у меня нет, он миновал давно.
– Я себя помню в этом возрасте, – продолжала мама. – Это же ужас. Мне вдруг резко разонравилась беллетристика, я переключилась на экзистенциализм и литературу духовного поиска…
Мы стояли на ступенях гостиничного крыльца, и все, кто выходил, и все, кто входил, вынуждены были нас вежливо огибать, но мама этого не замечала, увлекшись.
– …ошибочно и еще раз ошибочно! Душа выгорает с четырнадцати до восемнадцати! Дальше, как ни крути, начинается доживание. Да, оно может быть долгое и счастливое, но, в сущности, это угли. Наша задача…
Запечатлеть это выгорание с безоговорочной точностью дагерротипа, ибо каждая деталь может быть бесценна для наступающих поколений. Это я сто пятьдесят раз слышал, это из будущей маминой книги «Попутный пес», там примерно про то, что наша литература во многом выросла не из шинели Акакия Акакиевича, а выстрелилась из рогатки Мишлена Квакина.
– …с точностью фотоснимка, в каждой детали, в каждом мельчайшем движении…
– Получается, что вся твоя литература – это разговор с мертвецами, – перебил я маму.
– Что?
– Ты же сама говоришь – после восемнадцати лет доживание…
– Отец!
Отец послушно щелкнул меня по затылку.
– А что ты хочешь, мать? – спросил он. – Сама виновата. Нечего было его развивать с подгузников. Если мозг растет слишком быстро, на его поверхности образуются растяжки. Как на бицепсах. Эти растяжки проявляются в тотальном нигилизме, завышенной самооценке и ненужной конфликтности. Как там у классиков… «интеллектуальное развитие в этом возрасте порой опережает развитие духовное».
Отец постучал меня кулаком в плечо.
– Ну, знаешь…
– Это все от белковой пищи, – сказал отец. – Жрать стали лучше, вот поэтому и умные такие. А духовность не прокачана. Качай духовность, сынище. Вот я недавно читал про Нестора Махно…
– Может, мы выйдем все-таки? – спросил я.
Отец рассмеялся.
– Никакие мозговые растяжки тут ни при чем, обычный молодой хам, – закончила мама. – Они все сейчас…
– Что будет с нашей страной? – вопросил отец.
Теперь я рассмеялся.
– Идиот, сын идиота, – сказала мама.
Мама повертела пальцем у виска, и мы все-таки выбрались на воздух.
«Кастилья» действительно находилась в самом центре Гаваны, если в одну сторону три минуты до Капитолия, в другую – полторы до Музея Революции, а через дорогу – Музей современного искусства, я сверился с картой, все так. Хорошее место. Сама гостиница квадратной архитектуры, похожа на крепость, много пятиэтажных корпусов, а сбоку десятиэтажный донжон приставлен, наверное, поэтому и «Кастилья». В розовый цвет почему-то покрашена.
У обочины выстроились желтые такси и черно-белые таксисты, справа и слева от входа вдоль стены стояли люди с мобильными телефонами и терпеливыми лицами. Много людей. Чуть подальше, рядом со входом в аптеку, стояла женщина лет тридцати, в белом длинном платье, с корзиной, заполненной бумажными трубочками, похожими на худые новогодние конфеты. Женщина улыбалась, телефона у нее не было.
– Что они делают? – Мама указала на терпеливых.
А я понял что. Ловцы вай-фая это. Бесплатного небесного электричества.
Отец не услышал и потащил нас куда-то вбок, направо, мимо таксистов и мимо ловцов.
Я думал, что в такое время на улицах никого не будет, но оказалось, что, наоборот, народу было полным-полно. И все разные, и щенковатые, и как я, и среднего возраста, и старперцев немало, им давно спать пора, а они ходят-бродят о чем-то, бегут покоя. Как на вокзале, только ехать никуда не надо, все на месте.
– Мы куда идем-то? – поинтересовалась мама. – Если ты в сторону порта хочешь, то сегодня я
