настороженного непонимания – но дружелюбными.
Наконец они неуверенно стали обещать содействие. Не успев сформулировать, декан сердито отвлекся: отворилась дверь, и в нее заглянула девушка.
Вновь объявившееся наитие покачивалось над ней…
Уступая разговор, Кортез вежливо потупился и отошел к окну. На подоконнике стоял горшок с болгарской геранью, «здравчик». Он потер в пальцах вонючий листик и с удовольствием провел рукой у лица.
Девушка вошла.
Извинившись, она наспех сообщала, что хотела бы переоформить диплом магистра на латиницу, и просила дать резолюцию.
Декан вяло протянул руку, но, подписывая, вдруг нашелся и оживленно повернулся к Кортезу.
– А вот кстати, разрешите представить – Королёва Екатерина, – заглянул он в лист. – Одна из лучших выпускниц этого года. Вполне, между прочим, может оказаться вам полезной…
Когда иностранец и студентка вышли, декан ласково посмотрел на завкафедрой и помахал у виска авторучкой.
Глава 20
КАТЯ
С первых дней испытательного месяца Кортез исподтишка штудировал Катю.
Он изучал ее, как изучает энтомолог письмена узора на крылышках очередного экземпляра, прежде чем, вычитав до конца, решить, стоит ли заполнять новую ячейку в каталоге…
Поначалу читать было несложно – Катя казалась поденкой. Скользнув по приятному оттенку ее бархатистого нрава, Кортез вскоре наткнулся на то, что искал: дефект, сингулярность, особую точку среди ровных кажимостей поведения. Мнимое существование этой особенности, уловленное чутьем при первой же встрече, подвигло Кортеза пригласить ее к участию в проекте.
Катя действительно случилась выдающимся экземпляром, а мимикрировала под поденку случайно – благодаря инерционно действующим (в силу биографического штампа) обстоятельствам маскировки: воспитание, образование, друзья и книги. Несимметричный дефект на крылышке благополучной кажимости ее образа был похож на воронку и вел в суть. (Кажимости всегда порхают в жидкой, как воздух, реальности.) Он отыскивался внезапно – и мимолетному наблюдению виделся незначимой темной соринкой на фоне ясного коврового рельефа из бежевой крылышковой пыльцы. Но, медленно спускаясь через сильную лупу внимания к продолговатому окончанью, можно было видеть во всем драматизме, как внезапные сумерки оттенка начинали слоисто сбираться в фокус, постепенно сгущались и вдруг взвинчивались в жуткой метеорологической карусели, и далее – стоп – следовал торнадный провал, некий выкалывающий зрение вихревой зрачок, взгляд, в котором, как в самом Начале, дико роилась душа звезды морей: это Катя, оторвавшись от ли чтенья, от слеженья за кипящей ватагой голубей за окном, от городского пейзажа – где сквер, скамейки, липы, няни, дети, и где пикирующий в пламени облак был похож, был похож… но неважно, – просто смотрела совсем в никуда, смотрела, смотрела, и это было так страшно и важно, – и это было тем самым, за что Глеб, еще не смысля, с чем имеет он дело, был готов пропасть ни за что…
Когда Кортез узрел это впервые (конец рабочего дня; Катя, смиренно склонившись, смотрит сквозь кипы бумаг на столе; спина наконец устало расслаблена, перед ней – опостылевшая клавиатура, в которой, как в шрифте Брайля, с непривычки вязнут пальцы; на экране – полный разброд в тезисах: заканчивается день двенадцатый ее испытательного срока), он застыл.
Дабы не вспугнуть («цветок кивнет – вспорхнет кусочек лета»), тут же вбежал туда, куда шел от входной двери в офис – к себе в кабинет, и там еще радостно прохаживался, от удовольствия щелкая пальцами и причмокивая губами: появись ему сейчас навстречу его воплотившаяся интуиция, он бы исцеловал ее в обе щеки от самодовольства.
Тогда же Кортез про себя сразу зачислил ее в команду. Катя не знала о его решении, и остаток срока она впустую провозилась с тезисами, изводя себя прилежаньем. Наконец принесла Кортезу. Тот как-то неопределенно, округло кивнул. Пробубнил, что, мол, посмотрит, стоит ли ее предложение по субпроекту выделки… Катя посмотрела в окно и тихо сказала: «Уверена, стоит». Кортез отвечал, что в случае положительного решения ее известят и что самой ей интересоваться не след.
Отмучившись – и допустив, что напрасно, – Катя обрадовалась предложению Глеба съездить куда- нибудь на две-три недели к морю… Вернувшись, не ожидала звонка Кортеза. А уже на следующий день, наконец попутно бросив Глеба (с долгожданным облегчением и все-таки необъяснимо), отправилась в свою первую служебную командировку: сначала ознакомиться с Домом как с полигоном проекта и далее – по городам с онкологическими центрами, занявшись тщательным подбором кадров для организации притока населения.
Нельзя сказать, что Катя была очарована личностью Кортеза. Напротив. Взять, к примеру, одно из сильных ее впечатлений, ставшее главным: вторая встреча с Кортезом.
Прощаясь у дома Пашкова, он зовет ее в сад «Эрмитаж» – в воскресенье в два часа на Каретном, у входа.
В саду они слоняются по дорожкам, и Кортез выговаривает ей комплименты. Кате это неприятно, но лесть маскируется затрудненным – с непривычки – пониманием американского акцента, и она пока что терпит.
О, выходит, что он отлично знаком с ее курсовыми работами. Оказывается, Катины дипломные изыскания – лучшие на факультете за пять последних лет… Оказывается также, что декан (с которым ей не случилось за пять лет обмолвиться хотя бы словом) ей благоволит… Кортез, безусловно, доверяет декану, но вдруг заявляет:
– Будете слушаться меня, сделаю вас настоящим исследователем. Я многих сделал учеными, но нужна дисциплина. Как в монастыре. Шаг влево, шаг вправо – самоуправство. В науке то же самое, и даже еще строже. В моем предприятии я царь, все остальные – послушники.
В Кате начало расти смущение. Она едва сдержалась от улыбки. Потом ей стало противно. Но тут же оборвала себя: «Терпи. Он идиот, а ты здесь ни при чем».
Она слушает его, и вязкая стена менторства, сомнительной самоуверенности и совершенного отсутствия чуткости делает ее немой. Ей хочется домой.
Катя решает закурить. Кортез чуть не выбивает у нее из руки зажигалку. Он ведет ее в бар «эрмитажной» ресторации, из-за стойки к пуфикам им приносят декофеинизированный кофе и пирожные. Ее мутит от набриллиантиненного бармена (развязный холуй со сползшей набок бабочкой) и помятой кремовой корзиночки: пирожное ей кажется похожим на игрушечную корзину с грязным бельем.
Кортез, подставляя под крошки ладонь, смачно откусывает и, глотнув постной бурды, вещает:
– Я в своем деле главный, все прочие – мои руки, ноги, глаза и уши. Если захочу, я сделаю вас похожей на меня, моей приближенной. Но вы должны слушаться. Беспрекословно. Делать что сказано.
Кате жутко хочется курить и, стараясь отвлечься, она мысленно переводит Кортеза дословно («я сделаю вас похожей на меня, моей приближенной»), чтобы было хоть немножко забавно.
Становиться похожей на Кортеза ей совсем не хочется. Зато тоскливо тянет исчезнуть.
Но тут Кортез приступил к делу.
Он отодвинул чашечку – и вместе с ней свое чванство. Преображение, случившееся с ним, могло бы сравниться быстротой и разительностью с театральным. Его прежний облик канул так проворно, будто его с ног до головы слизнула языком огромная прозрачная корова: взгляд стал мягким, тон – участливым, осанка и жесты оттаяли от чопорной надменности. В его изъяснении учтиво развились риторические фигуры, а речь внезапно стала ясной, облагородившись невесть откуда взявшимся чистой воды, как на лингафонной пленке, произношением…
Внезапное изменение облика Кортеза показалось Кате столь же приятным, сколь и необъяснимым, но приятностью своей отложило ее удивление.
Услышанное сначала ее поразило, потом смутило. Предложение Кортеза своей тревожной заманчивостью, словно ее приглашали сделать шаг к полному вспоминанию предыдущего воплощения, затрудняло осознание возможности осуществить тайну…
Наконец, вняв предложенью Кортеза, Катя не поверила удаче: жгучему ощущению, что это то, ради
