Желлевин в ярости обернулся.
— Замолчи, Тукк! Я запретил тебе наклеивать на меня этот дурацкий ярлык!
Фриар ничего не ответил, а только молча покачал головой.
— Слишком поздно мы спохватились, это уже исчезло, — пробормотал он про себя.
— Что именно? — спросил я.
— Ну, то, что скрывалось в расселине, — прикинувшись простачком, ответил моряк.
— И что же это было?
Фриар Тукк бросил на меня взгляд исподлобья.
— Не знаю. И вообще, этого уже нет.
Я не стал расспрашивать его дальше. Меня отвлекли два пронзительных свистка, раздавшихся на скалах над нашими головами; затем чья-то тень замелькала на фоне узкой полоски неба, видневшейся в расселине. Желлевин снова поднял ружье, но я оттолкнул его.
— Осторожнее, какого дьявола!
По петлявшей по расселине незаметной снизу тропинке с вершины скалы на пляж спускался школьный учитель.
* * *Я отвел школьному учителю удобную каюту на корме судна; для меня же пришлось переоборудовать смежный отсек, превратившийся в комфортабельную каюту с двумя койками.
С момента своего появления на борту судна школьный учитель заперся в свой каюте и занялся просмотром огромной груды книг; один-два раза в день он поднимался на палубу, требовал секстант и тщательно определял наше положение.
Мы двигались на северо-запад.
— Это курс на Исландию, — как-то сказал я Желлевину. Он внимательно посмотрел на морскую карту, потом нацарапал на бумаге показания компаса и еще какие-то цифры.
— Не совсем. Скорее, мы направляемся в Гренландию.
— Ба! — пожал я плечами. — Одно стоит другого.
С необычной для него беззаботностью он согласился со мной.
Мы покинули Биг-Той в прекрасный солнечный день, оставив за спиной горы Росса, греющие в лучах солнца свой бугристый хребет.
В первый же день мы повстречали судно с Гебридских островов с экипажем отвратительных плоскорожих типов — для жителей Гебрид почему-то характерно неприятно плоское лицо. Мы старательно окатили отборнейшей руганью этих уродов, не пожалев на это дело своих глоток.
К вечеру на горизонте вырисовался силуэт какого-то двухмачтового судна, шедшего под всеми парусами.
На следующий день поднялась большая волна; в середине дня мы увидели с триборда под ветром датский пароход, отчаянно боровшийся с волнением. Он был окутан таким густым облаком дыма из своей трубы, что мы даже не смогли разобрать его название.
Это было последнее судно, встреченное нами.
Правда, на заре третьего дня плавания мы увидели на юге два дыма; Уолкер сообщил нам, что это авизо британского флота. И это было все.
В тот же день до нас донеслись издалека звуки, издаваемые косаткой при дыхании. Эти низкие вибрации были последним проявлением жизни в водах вокруг нашего судна.
Вечером школьный учитель пригласил меня в свою каюту и предложил пропустить стаканчик-другой.
Сам он даже не пригубил спиртное; это был далеко не тот разговорчивый собутыльник, каким я помнил его по кабачку «Веселое сердце». Тем не менее он оставался умным собеседником и воспитанным человеком, потому что ни на минуту не оставлял мой стакан пустым. И все время, пока я опустошал один стакан за другим, он не отрывал взгляда от книжных страниц.
Я должен признаться, что у меня сохранились довольно смутные воспоминания об этих днях. Жизнь на борту текла крайне монотонно; тем не менее мне иногда казалось, что матросы чем-то озабочены. Возможно, это было связано с несколько неожиданным для всех нас незначительным происшествием, случившимся однажды вечером.
Мы все сразу, практически одновременно, испытали приступ сильнейшей рвоты. Тюрнип закричал, что нас отравили.
Я строго приказал замолчать.
Надо признать, что наше недомогание быстро прошло; резко сменившийся ветер заставил команду выполнить сложный маневр. За работой мы быстро забыли о своем плохом самочувствии.
Наступило утро восьмого дня плавания.
* * *Я увидел вокруг себя озабоченные замкнутые лица.
Мне хорошо знакомо это выражение; на море оно не обещает ничего хорошего.
Эти лица отражали стадное чувство беспокойства и враждебности, объединяющее людей, сплавляющее их в одно целое, охваченное одним и тем же страхом или одной и той же ненавистью. Овладевшая людьми злобная сила определяет их поведение и всю обстановку на судне, отравляя атмосферу общения. Первым взял слово Желлевин.
— Господин Баллистер, — сказал он, — мы хотим поговорить с вами не как с капитаном, а как с другом, нашим старшим товарищем по бродячей морской жизни, каким вы стали для каждого из нас за прошедшие дни.
— Неплохо для начала, — бросил я, ухмыльнувшись.
— Мы обращаемся к вам таким образом только потому, что мы действительно считаем вас своим другом. Только поэтому мы и разводим тут эти церемонии, — проворчал Уолкер, и его жутко обезображенное лицо еще сильнее исказила отвратительная гримаса.
— Говорите! — коротко приказал я.
— Так вот, — продолжал Желлевин, — мы догадываемся, что вокруг нас происходит что-то плохое, и хуже всего то, что никто из нас не может понять, что именно.
Я мрачно огляделся и, внезапно приняв решение, протянул ему руку.
— Ты прав, Желлевин, я тоже, как и вы, ощущаю это.
Лица вокруг меня мгновенно прояснились; люди были рады найти союзника в лице своего начальника.
— Взгляните на море, господин Баллистер.
— Я видел все то, что видели вы, — ответил я, опустив голову.
Увы, уже в течение двух дней я видел… Я видел, что море приняло необычный облик; несмотря на два десятка лет, что я провел, занимаясь вождением судов, я не припомню, чтобы видел что-нибудь подобное на какой-нибудь из широт.
Странно окрашенные полосы змеились на поверхности моря; неожиданно налетавшие кипящие шквалы с шумом бороздили ее. Неведомые звуки, похожие на смех, то и дело срывались с гребня резко набежавшей волны, заставляя людей в испуге оборачиваться.
— Вот уже несколько дней ни одна птица не следует за нами, — пробормотал Фриар Тукк.
И это было чистой правдой.
— Вчера вечером, —
