Увы, как могла, коряво и неловко, коверкая слова, она объяснила мне, как, пытаясь спасти и сохранить мне жизнь, невольно ускорила мою… мою трансформацию. К несчастью, она не сумела вовремя остановиться и слишком далеко зашла. А теперь уж пути назад не было.
Я отказывался верить услышанному — этого не могло быть, ведь я всегда был полноценным и нормальным человеком, настоящим мужчиной, твердил я ей… покуда она не поинтересовалась, знал ли я своих родителей? Я был вынужден ответить, что не знал, меня нашли на берегу, во время отлива, закутанного в водоросли. «А!» — воскликнула она: меня оставила мать, а может быть, отец или оба, так как поняли… поняли, кого они явили этому миру, и не смогли это пережить. А может, они надеялись, что море возьмет их дитя к себе… примет того, кто ему принадлежит! Смуглая леди знала, что она здесь не единственный выходец из тех дальних земель — не единственный потомок древнего племени, — и не только она бродила по песчаным берегам омывающего Англию океана, чувствуя его приливы и отливы в своей крови оборотня.
Но я спросил ее: а что же теперь станется со мной? И что будет с твоим сыном, который выходит в море со своим отцом, чтобы подманивать рыбу своим видом?
Он не сможет пойти дальше, отвечала она. Ему придется навсегда остаться таким, как есть, и молча страдать от одиночества до конца дней. Потому что он не завершен, плохо подготовлен, и если бы даже попытался уйти в море, оно убило бы его. Но что касается меня…
— Ну же! — торопил я ее. — Что же будет со мной?
— Ты ушел дальше, намного дальше по дороге к морю! И если выживешь, ты уже не сможешь остаться здесь. Пока никто не увидел, что ты… переменился, тебе лучше уйти. Для тебя теперь найдется место в любом из океанов, так как жить там теперь твой удел.
Еще она рассказала мне, что знает про одно место в срединном море, очень глубокое и совершенно незнакомое людям, жители которого примут меня, так что я смогу прожить там всю жизнь… о! очень-очень долгую и счастливую жизнь — которую она мне подарила. Туда я и отправился, чтобы завершить начавшееся преобразование. И теперь история — моя история, о чем, я уверен, вы уже догадались — рассказана до конца.
С этим словами он встал и подошел ко мне. Но, говоря «встал», я выражаюсь неточно. Потому что на всем протяжении своего рассказа, все это время он толком не сидел и даже не полусидел. Нет, он лишь привалился к массивному обломку скалы, но я понял это только теперь, когда он отделился от камня, став при этом чуть выше, но ненамного, прежде чем двинуться в мою сторону.
Все еще оцепенев, как под гипнозом, я замер с открытым ртом, не в силах шевельнуться. Я попытался было издать хоть какой-то членораздельный звук, но разом забыл все слова и потому молчал. Затем я снова сел, уронив пожитки себе на дрожащие колени. Мое никчемное ружье так и стояло рядом, прислоненное к камню — никчемное, потому что я не находил в себе сил протянуть за ним руку, да и не хотел будоражить этого безумца (или это существо?), и без того уже взбудораженного донельзя.
— Но видите, — он будто выкашливал слова и, наклонившись совсем близко, обдал меня отвратительным смрадом гниющих водорослей, — даже сейчас я не могу удержаться… Меня все равно тянет к этой земле, такой манящей, но недоступной. Ведь я не могу — не имею права — оставаться здесь, в вашем мире, который принадлежит людям по праву рождения. Мой мир теперь не здесь, он там, далеко… в глубинах!
— Я… я… — кое-как сумел я выдавить, чуть было не задохнувшись от этой попытки, заикаясь и бессмысленно повторяя слова, но он оборвал:
— Нет, нет — не нужно мне «я… якать»! Молчите — и просто смотрите! Потому что хотя я все вам рассказал и даже заплатил, чтобы вы выслушали меня, но пока еще почти ничем не подтвердил свои слова. Остается предъявить доказательства — напоследок. А засим прощайте…
С этими словами он улыбнулся (если можно улыбкой назвать то, что он проделал со своей кошмарной физиономией), и я увидел зубы за его жирными рыбьими губами — очень мелкие, треугольные и острые, как у пираньи. Затем, издав булькающий звук — то ли смех, то ли рыдание, он, наконец, повернулся, чтобы уйти. Тут ко мне вернулась-таки способность двигаться и я сделал то, чего он от меня требовал: повернул голову и следил за каждым его движением, пока он развернулся и направился к потемневшему морю. Все случилось так, как он сказал, — напоследок я получил доказательство.
Да, он развернулся, и тогда я воочию убедился, что глубоко заблуждался. Все это время я думал, что он облачен в плащ или сутану. Ошибка! На самом деле этот окутывающий его со всех сторон пурпурный покров был частью его самого: да, это, пожалуй, была мантия, но никоим образом не предмет одежды. Скорее, можно сравнить это с мантией моллюска — мягким наружным покровом вроде «кожаного» мешка осьминога или защитной складки у улиток. Капюшон, теперь откинутый назад, оказался частью этой складки, и уродливой формы голова под ним…
… похожая на голову рыбы или лягушки, с этим выпяченным бородавчатым пузырем… и шея с этими трепещущими жаберными щелями… и это лицо, когда он обернулся напоследок… эти восемь закрученных отметин, которые поначалу казались мне татуировками или рубцами, — но нет, ничего подобного, это были корявые, дюймов двенадцати длиной, щупальца, которые теперь раскрутились и шевелились! На самое ужасное случилось, когда его мантия приподнялась, будто юбка, подрагивая от соприкосновения с влажным песком на берегу… я увидел его тело, громадное, грузное и все же какое-то усеченное, как обрубок. Его поддерживали (я не могу точно сказать, сколько их было) жирные, иссиня-черные щупальца — это было похоже на кишащее гнездо потревоженных змей, блестящих, злобных. А над тем, что было, по всей вероятностью, нижними конечностями, мне открылись верхние — мягкие, пурпурные, тоже ничем не походившие на нормальные человеческие руки! Я смотрел на след, оставленный на песке массой извивающихся щупальцев, зигзаги и волнообразные узоры — я уже видел их и решил, что это след бревна,
