– Теперь торопиться некуда, – заметил дворник и перекрестился. – Вместо больницы сдадим его в Нарвскую часть.
– И то…
Мертвое тело внесли в покойницкую. Врач освидетельствовал труп и констатировал страшную рану с выпадением сальника.
– Его все равно спасти было невозможно. Разбойник бил наповал!
По телефону был приглашен судебный следователь, в присутствии которого произвели осмотр платья. Покойный был средних лет человек, по-видимому интеллигентный, очень прилично одетый; в боковом кармане сюртука нашли бумажник с несколькими кредитными билетами и записками. Ни паспорта, ни визитных карточек не оказалось, так что определить личность было невозможно; записки состояли из каких-то пометок цен, счетов и итогов; судя поэтому, можно было догадаться, что покойный принадлежал к торговому или купеческому сословию.
Дворник, доставивший убитого, рассказал, как было дело. Господин этот шел от заставы по монастырским мосткам и, услышав крики женщины, побежал на помощь. Дворник пошел за ним следом и не застал на месте уже никого, кроме стонавшего раненого.
Преступление представлялось загадочным и осложнялось еще тем, что личность убитого довольно трудно было выяснить.
Пока составляли протокол, в часть пришла Машка.
– Я пришла рассказать о происшествии у Громовского кладбища. Там убили человека.
– А! Это та женщина, которая кричала.
– Да, меня бил Рябчик, чуть не задушил, проклятый, а человека какого-то кинжалом зарезал.
– Рябчик – это с Горячего поля?
– Он самый… Настоящий Макарка-душегуб. Если бы благодетель мой не прибежал, этот окаянный убил бы меня.
– Благодетель твой в покойницкой лежит. Иди помолись.
– Царство ему небесное!
– Слушай, Машка, ты должна помочь нам поймать Рябчика.
– С полным удовольствием. Сделайте облаву на мой кабак на Обводном. Он не утерпит завтра прийти. Кстати, там захватите и других громил из куликовского трактира. Они теперь к нам переселились, но только грех один! Всегда мирно, покойно было.
– Мы облаву сделаем, только ты сигнал дай.
– Извольте. Я начну петь «Очи черные» – вы сразу и приходите.
– Смотри, Машка, не проведи нас, а то худо тебе будет.
– Пугать меня нечего, я ничего не боюсь, а проводить мне вас нечего. Я сама рада избавиться от этих знакомых.
Машку отпустили.
На следующий день притон-кабак Обводного канала с утра был оцеплен переодетыми полицейскими и сыщиками. Машка гуляла по набережной и ждала, заложив руки за спину, с папироской в зубах; она шагала, задумавшись, и соображала:
«Рано или поздно они приколят меня за это предательство; скажут – Машка подвела их; ведь если бы я не выдала их, полиция никогда не разыскала бы… Ни следов, ни улик никаких. Что ж, пусть душат; все равно вчера Рябчик прикончил бы. А теперь пусть и он попробует кандалы».
– Здравствуй, Машка, – окликнул ее чей-то голос. Она обернулась и увидала перед собой Вьюна.
– Здорово, не видал Рябчика?
– Видел; рассказывал он про вашу драку вчерашнюю.
– Хороша драка! Он одного зарезал, а меня чуть не задушил. Ладно! Попомнит он и меня.
– Они с Тумбой и Пузаном сзади идут. Никого наших не видала?
– Не видала и видеть не хочу!
– Ты на меня-то за что сердишься?
– Все вы заодно. Нарочно вчера вперед ушли. Не слыхали разве, как я кричала? Небось не пошли выручать! Свой душит – пусть хоть убьет! Погодите, голубчики, помянете вы Машку!
– Машка, полюби меня, будем жить вместе! Я тебя…
– Молчи! Не мели! Здесь не на Горячем поле!
– Ну, ладно, пойдем я тебя угощу, вон и наши идут!
– Это можно. Угости. В моем кабаке меня в обиду не дадут; я не боюсь.
– А споешь?
– Спою. «Очи черные»… Хочешь?
– Хочу. Спой…
В это время подошли Тумба, Пузан и Рябчик. Последний не поклонился Машке и отвернулся; он сердился. Тумба, ухмыляясь, протянул ей руку.
– Молодец, Машка, люблю за характер!
– Не рано ли смеетесь, молодчики?!
Тумба переглянулся с Рябчиком.
– Не посмеет, – прошептал тот, поняв безусловный вопрос.
– Смотри!
Все вошли в кабак. Впереди всех Машка.
– Машка, выпей мировую с Рябчиком, – предложил Тумба, когда они подошли к стойке.
– Не хочу!
– Полно, не ломайся! Он больше не будет тебя трогать.
– Не хочу не только мировую пить с ним, но и разговаривать не буду больше.
Целовальник налил всем по большому стакану. Из громил Горячего поля все главные представители были налицо. Когда водка была выпита, Машка отошла к окну, распахнула его и во весь голос запела «Очи черные». Голос ее дрожал, она фальшивила и, кажется, никогда еще не пела так плохо.
Вдруг произошло что-то необычайное. Во всех трех дверях показались люди. С первого взгляда было видно, что это за люди. С яростью и страхом все устремились на Машку.
– Вот он – Рябчик, – указала Машка вошедшим на стоявшего у стойки убийцу. – А это Тумба – атаман заставных бродяг. Это Вьюн, – продолжала она, – старый громила; а это Пузан с Мурмана недавно вернулся.
– Надо связать им руки! – приказал главный начальник облавы. – Они все вооружены, вероятно, и им нельзя дать свободу рук.
Толпа дворников и полицейских окружила громил и стала связывать им руки.
– Давно, голубчики, мы до вас добирались. Пора!
30
Ганя – невеста
В доме Петуховых приготовления к свадьбе были в полном разгаре. Портнихи, модистки, белошвейки работали с утра до ночи.
До свадьбы осталось пять дней, а приданое еще наполовину не готово. Тетка Анна с ног сбилась в хлопотах: надо выбрать церковь, условиться со священником и певчими, пригласить шаферов, дружек, посаженого отца, приготовить невесту к венцу, запасти все приданое, свадебные подарки, устроить пир на всю заставу, обставить квартиру – гнездышко для молодых.
– Нет, это с ума можно сойти! – стонала старуха. – Хорош и Тимофей Тимофеевич, выдает дочку и сам пальца о палец не ударит! Мог хоть меня же за месяц пригласить! А тут, на-ко поди, в пять дней все изволь оборудовать! Ох, грехи!
С появлением в доме старухи-тетки Ганя совершенно стушевалась и целыми днями просиживала в своей комнате. У нее окончательно опустились руки, пропала энергия, и она безучастно ко всему относилась; лишь когда рисовалась в мозгу перспектива супружеского сожительства с Куликовым, ее бросало в жар и холод, она вся дрожала, протягивала руки с мольбой в пространство и приходила в такой ужас, что невольно думала о самоубийстве. Его зверский взгляд, ядовитая улыбка на губах и грубый, сиповатый голос действовали на нервы девушки до такой степени, что она делалась больной, испуганной и близкой к потере рассудка. Даже к своему другу Николаю Гавриловичу Ганя перестала ходить. Она в состоянии была сесть на качалку или кресло, погрузиться в свои думы и просидеть так кряду часов шесть-восемь. Она искала такого уединения и покоя
