– Доливай, – командовал гость, – пустых стаканов у меня чтоб не было! Доливай.
И опять та же история. Официанты зорко следили за ведром. Это ведь их барыш. Из ведра вино пойдет в бутылки и опять будет подаваться другим гостям, когда компания достаточно подвыпьет.
После «Камаринской» хор затянул «Среди долины…».
– Нет, стой! Брысь! Не хочу, – кричал гость, – плясовую, пляшите, черти, все, веселей, я сегодня гуляю.
На дворе давно начало светать, когда упившийся гость, еле ворочавший языком, потребовал счет.
– Сколько?
– Одна тысяча триста…
– Все тут?
– Никак нет, за пение что пожалуйте.
– Нате, черти, – бросил он пачку сторублевых на стол и хотел подняться. Ноги не повиновались.
К нему подбежало несколько человек. С трогательной заботливостью и нежностью его подняли и осторожно повели к выходу. Сзади провожала целая свита. В коридоре пробивался утренний свет. Величаво, с сознанием своего достоинства, гость передвигал ноги и посылал во все стороны ругательные эпитеты. Никто не оскорблялся. Все кланялись и улыбались. В прихожей с тою же заботливостью гостя одели и стали прощаться. Первый обнял и руками схватил болтавшуюся руку гостя сам хозяин, долго тряс ее и благодарил. За ним стали трясти ту же руку поочередно управители и девицы. Все нежно благодарили и трогательно просили не забывать их, приехать завтра. Простая публика давно разошлась, и двери были заперты наглухо, но для дорогого гостя несколько сторожей широко их распахнули. Лучи проснувшегося солнышка ворвались в двери и осветили лица свиты. О! Что это за лица?!
– На завод, – промычал гость, и коляска помчалась к заставе.
12
Ужас друга
Тимофей Тимофеевич снова жил с Ганей, которая быстро стала поправляться и воскресла душой… Наступили дни, очень похожие на доброе старое время, с тою только разницей, что заводом всецело управлял Куликов.
Старик Петухов и дочь как-то безотчетно предались полному покою… Их наболевшие души искали тишины, уединения, и они целыми днями могли просидеть в своих комнатах, никуда не выходя и никого не видя… Наступившая теплая, хорошая весна благотворно влияла на состояние их духа… Ганя шила приданое своему будущему наследнику, старик погрузился в толстые старинные книги с древними кожаными переплетами… Когда они сходились, то любили сидеть молча, рядом, изредка прерывая свое созерцательное состояние короткими фразами…
– Ганя, можешь ли ты его полюбить?
– Нет, папенька…
– Как же будет?
– Не знаю…
И долгая пауза…
– Надо развод устраивать…
– Надо, папенька…
– А как его устроить?
– Не знаю, папенька…
Отец и дочь не сознавали, что минувшая зима так надорвала их силы, энергию и здоровье, что им не скоро удастся восстановить потерянное равновесие… Тимофей Тимофеевич хотя меньше дочери страдал душевно, зато перенес тяжелую болезнь, завершившуюся нравственным потрясением, когда он увидел дочь в первый раз после выздоровления; кроме того, и лета его брали свое; ему пошел 74-й год… Изломанная, исстрадавшаяся, с незажившими еще рубцами на всем теле, Ганя поправлялась хотя и быстро, но все еще была слаба и надорвана… Неудивительно, что в их характере и образе жизни произошла большая перемена… Они были вполне довольны, когда могли ни о чем не думать, не заботиться и долгими часами сидеть или лежать молча, не шевелясь… А прежде Ганя, например, не могла и минуты пробыть без движения, работы…
В доме Петухова установилась мертвая тишина, которую изредка нарушало появление зятя. На Ганю его приход наводил панический страх, а Тимофей Тимофеевич чувствовал себя ужасно неловко и был доволен тогда, когда аудиенция кончалась и зять уходил на завод.
– Долго ли так продолжится? – задавал он себе вопрос. – Надо же ведь кончить чем-нибудь! Но что же, что я буду с ним делать?! Господи, помилуй!
Иван Степанович держал себя с большим тактом в доме тестя и не поднимал своих глаз ни на жену, ни на старика. Он ограничивался необходимыми вопросами и спешил уходить, отлично видя, какое впечатление производит его появление.
– Знаешь, Ганя, – говорил старик, – он, кажется, исправляется, – замечал Тимофей Тимофеевич.
И он, и дочь в разговорах старались не называть Куликова по имени.
– Исправляется, папенька, – отвечала дочь, вздрогнув всем телом.
Она исполняла обещание, данное мужу, не рассказывать ничего отцу об их жизни, но эта жизнь вспоминалась ей во всех ужасных подробностях, как только речь заходила о нем. Иногда ей хотелось все рассказать, но язык не поворачивался. Тяжело было вспоминать минувшее.
– Что же нам с ним делать? – продолжал Тимофей Тимофеевич.
– Право, не знаю, папенька, только вернуться к нему мне не под силу.
– Ты не говорила с ним об этом?
– Нет, ни слова.
И они молчали.
Однажды, спустя неделю или две по водворении Гани в родительском доме, старику доложили, что пришел бывший его управляющий Степанов. Тимофей Тимофеевич страшно обрадовался и побежал к нему навстречу.
– Николай Гаврилович, голубчик, ты ли это, – бросился он к нему на шею и заплакал.
Прослезился и Степанов. Ганя, свидетельница этой встречи, стояла радостная, торжествующая, как никогда! Степанов поцеловал ей руку и шепнул, что ему нужно с ней о многом, многом переговорить. Больше часа продолжались дружеские излияния. О заглазной отставке верного слуги, разумеется, не было и помину. Петухов не мог на него наглядеться и сказал, что он не согласен опять расставаться с ним.
– Переезжай опять к нам, пока я не умру! А умру, завод откажу дочке, и ты будешь полным управителем!
– А зять ваш, Иван Степанович, – спросил Степанов.
Петухов нахмурился, сдвинул брови:
– Зять не оправдал моего доверия, мы не свели еще с ним счетов… Так слышишь, Николай Гаврилович, – прибавил старик, – вези вещи и переселяйся сюда! Я давно хотел послать за тобой, а ты пришел сам – спасибо! Значит, любишь меня и Ганю. Коли не любил бы, не пришел, правда?
– Правда, Тимофей Тимофеевич, только куда же я перееду к вам? Мою квартиру занимает Иван Степанович.
– Найдем тебе место, у нас в доме можешь занять пока две комнаты.
– Пока?
– Ну да, пока я выселю зятя. С ним надо кончать.
Степанов не стал больше расспрашивать и вопросительно посмотрел на Ганю. Та сидела, опустив глаза. Николай Гаврилович сгорал от нетерпения скорее рассказать все о Куликове, о начальнике сыскной полиции, начавшемся дознании, но хотел переговорить сначала с Ганей. Между тем Тимофей Тимофеевич потащил его на завод и стал все показывать. Завод пришел в полный упадок, и они оба видели это ясно. Хорошие мастера все разошлись, большая половина станков не работала, некоторые подмастерья выделывали почти не очищенную кожу и портили только товар.
– Где ты был, – спросил старик нового главного мастера, явившегося откуда-то, когда они пришли в мастерские.
Тот замялся.
– Хорош мастер, нечего сказать, посмотри, какую кожу вы пустили в дело!
Мастер засуетился, остановил станок и вырвал у рабочего кожу.
– А где Иван Степанович? – продолжал старик.
– Их нет.
– Куда он ушел?
– Не могу знать, их второй
