выходить наружу, но каждый раз, когда он проезжал по улицам столицы, стариков и старух прогоняли, нищих удаляли. Ни одному санньясину, ни одному монаху не давали появляться в его поле зрения, пока он проезжал по городу, потому что при виде санньясина он мог подумать: «Что это за человек? Почему он одет в оранжевое? Что с ним случилось? Почему он выглядит другим, непривязанным, отстраненным? У него другие глаза, у него другой аромат, у его присутствия есть другое качество. Что случилось с этим человеком?» И тогда — вопрос об отречении, и, по сути, вопрос смерти... Но однажды это должно было случиться. Этого нельзя избежать.
Мы делаем то же самое: если кто-то умирает, и мимо идет похоронная процессия, мать тащит ребенка в дом и закрывает дверь.
Эта история очень значительна, символична, типична. Никакие родители не хотят, чтобы их дети знали о смерти, потому что тогда они тут же начнут задавать неудобные вопросы. Именно поэтому мы строим кладбища вне городов, чтобы никому не нужно было туда ходить. Смерть — это центральный факт; кладбище должно быть прямо в центре города, чтобы каждый ходил мимо него много раз в день. По дороге в контору, возвращаясь домой, по дороге в школу, колледж, возвращаясь домой, по дороге на фабрику... чтобы человек снова и снова получал напоминание о смерти. Но мы хотим убрать кладбище за город, хотим сделать кладбище очень привлекательным, украшая его цветами, деревьями. Мы пытаемся скрыть смерть — особенно на Западе, где смерть табуирована. Точно так же, как табуирован был секс, теперь табуирована смерть.
Смерть — это последнее табу.
Нужен кто-то, подобный Зигмунду Фрейду, — такой Зигмунд Фрейд, который сможет снова принести в мир смерть, кто сможет показать людям явление смерти.
Когда на Западе человек умирает, его тело украшают, моют, ароматизируют, подкрашивают. Теперь есть профи, которые делают всю эту работу. И если вы увидите мертвого мужчину или мертвую женщину, вы удивитесь — они выглядят гораздо красивее, чем были при жизни! Раскрашенные, щеки с румянцем, лицо ясное; человек кажется крепко спящим, в спокойном и тихом состоянии.
Мы сами себя обманываем! Мы обманываем не его, его больше нет. Нет никого, только мертвое тело, труп. Но мы обманываем себя, раскрашивая его лицо, украшая венками его тело, надевая на него красивую одежду, перевозя его тело в красивой машине, создавая большое шествие и восхищаясь человеком, который умер. Им никогда не восхищались, пока он был жив, но теперь никто его не критикует, все его хвалят.
Мы пытаемся обмануть самих себя; мы делаем смерть как можно красивее, чтобы этот вопрос никогда не возникал. И мы продолжаем жить в иллюзии, что умирает всегда кто-то другой, — очевидно, ты не видишь собственной смерти, ты всегда видишь, что умирает кто-то другой. Логическое заключение — умирает всегда кто-то другой, так о чем беспокоиться? Ты кажешься исключением, Бог создал для тебя специальные правила.
Помни, никто не исключение. Будда говорит: Эс дхаммо санантано — только один закон правит всем, вечный закон. Что бы ни случилось с муравьем, это же случится и со слоном, и что бы ни случилось с нищим, это случится и с императором. Бедный или богатый, невежественный или знающий, грешник или святой, закон не различает — закон очень справедлив.
И смерть очень коммунистична — она уравнивает людей. Она не обращает внимания на то, кто ты такой. Она никогда не смотрит на страницы опубликованных книг, не читает «Кто Есть Кто». Она никогда не беспокоится о том, бродяга ты или Александр Великий.
Однажды Гаутама Сиддхартха Будда должен был осознать, и он осознал. Он собирался участвовать в празднике молодежи; он должен был его открыть. Принц, конечно, должен был открывать ежегодный праздник молодежи. Это был прекрасный вечер; вся молодежь королевства собралась, чтобы танцевать, петь и веселиться всю ночь. Первый день года — празднование ночь напролет. И Сиддхартха должен был его открыть.
По пути с ним случилось то, чего так боялся его отец: он встретил и увидел все эти вещи. Сначала он увидел больного, свой первый опыт болезни. Он спросил:
— Что случилось?
Эта история очень красива.' Она говорит, что возница собирался солгать, но развоплощенная душа вселилась в него и принудила сказать правду. Ему пришлось сказать, вопреки самому себе:
— Этот человек болен.
И Будда тотчас же задал разумный вопрос:
— Значит, я тоже могу заболеть?
Возница снова собирался солгать, но душа Бога, просветленная душа, заставила его сказать:
-Да.
Возница был сам озадачен, потому что собирался ответить отрицательно, но его уста произнесли:
— Да, ты тоже заболеешь.
Им встретился старик — и те же вопросы... Тогда им встретилась процессия, несущая мертвое тело в крематорий, и тот же вопрос... и когда Будда увидел мертвое тело, он сказал:
— Я тоже однажды умру? И возница ответил:
— Да, господин. Никто не исключение. Мне жаль это говорить, но никто не исключение — даже ты умрешь.
Будда сказал:
— Тогда поворачивай колесницу. Ехать на праздник молодежи бессмысленно. Я уже заболел, я уже состарился, я уже на пороге смерти. Если однажды я умру, тогда какой смысл во всей этой чепухе? — жить и ждать смерти. Прежде чем она придет, я хотел бы знать то, что никогда не умирает. Теперь я посвящу всю свою жизнь поискам чего-то бессмертного. Если есть что-то бессмертное, тогда единственной важной вещью в жизни может быть поиск этого.
И пока он это говорил, он увидел четвертую картину — санньясина, монаха, одетого в оранжевое, идущего очень медитативно. И Будда спросил:
— Что случилось с этим человеком? И возница ответил:
— Господин, именно об этом ты думаешь. Этот человек увидел, что происходит смерть, и отправился на поиски бессмертного.
В тот же вечер Будда отрекся от мира; он покинул дом в поисках бессмертного, в поисках истины.
Смерть — самый важный вопрос в жизни. И те, кто принимает вызов смерти, — вознаграждены безмерно.
Осторожно: верование
Если ты веришь, то одновременно и не веришь. Никто не может верить, одновременно не «не веря». Пусть это будет установлено раз и навсегда: никто не может верить без неверия. Каждое верование — это прикрытие для неверия.
Верование — только периферия центра, который называется сомнением; поскольку есть сомнение, вы создаете верование. Сомнение ранит, оно подобно ране, оно причиняет боль. Поскольку сомнение подобно ране, оно болит; оно заставляет вас чувствовать внутреннюю пустоту, внутреннее невежество. Вам хочется чем-то его прикрыть. Но прикрывать рану цветком розы — думаете ли вы, что это поможет? Думаете ли вы, что роза поможет ране исчезнуть? Как раз наоборот! Рано или поздно роза начнет пахнуть раной. Рана не исчезнет из-за розы; фактически, роза исчезнет из-за раны.
И тебе, может быть, удастся обмануть кого-то другого, кто смотрит снаружи, — может быть, соседи подумают, что это не рана, а роза — но как ты обманешь самого себя? Это невозможно. Никто не может обмануть самого себя; где-то глубоко внутри ты будешь знать, обязательно будешь знать, что рана существует, и ты скрываешь ее за розой. И ты знаешь, что роза произвольна: она не выросла в тебе, ты
