— Вернуться — как? — Мечик спрятал паспорт в карман.
— По-настоящему. Ты — офицер флота.
— Лейтенант в сорок пять лет…
— Дело не в звездочках.
— Не знаю, чем могу быть полезен…
— Тем, что ты — настоящий европеец, — ответил Алдонин. — Без легенд и прикрытия.
— Я слишком давно не был дома. Не уверен, что хочу снова уехать.
— Тебе решать, — адмирал закрыл блокнот. — Отдохни, подумай…
— Спасибо… Хочу заглянуть домой…
Алдонин вышел из-за стола и сел рядом с Мечиком.
— Прости, Алеша, тебе не сказал: отец твой умер неделю назад… Сердечный приступ… «Скорая» не успела, — он тронул Мечика за плечо. — Прими мои соболезнования.
Мечик молча кивнул. Отца нет. Он совсем один.
— Ключи от квартиры у профессора Ордынцева.
— Тогда завезу ему сувенир, — Мечик показал на бумажный пакет с яркими цветами. — Купил на блошином рынке старинный кувшин.
— Хороший подарок.
Разговор был исчерпан. Трудный для обоих. Возвращение получилось совсем не таким, как он мечтал в закоулках души. Все было суше и проще. Как будто невидимая стена истончилась, но не исчезла. Время — тяжелое испытание. Как оказалось — для всех. Мечик встал.
— Товарищ адмирал, прошу разрешения на вопрос…
Алдонин улыбнулся: по-русски говорит правильно, но как чужой.
— Конечно, Алеша, спрашивай…
— Маркус дал признание?
— Такие вопросы задавать не принято, — сказал он. — Тебе отвечу, первый и последний раз: с ним ведется необходимая работа.
Это могло означать все, что угодно. Мечик понял, что за прошедшие годы главное не изменилось: задачи службы по-прежнему важнее эмоций. Ради их выполнения могут применяться любые варианты. Все — ради победы.
— Благодарю, товарищ адмирал, — ответил Мечик. — Разрешите пойти?
— Разрешаю. Три дня на отдых и жду с решением. С деньгами проблем нет?
— Проблем нет.
— Тогда заново открывай Петербург. Это не Ленинград, из которого ты уехал…
— Открою, — обещал Мечик.
Адмирал проводил его до двери, на прощание пожал руку. Вернувшись за стол, он набрал внутренний номер.
— Зайди, — сказал коротко.
Начальнику особого отдела надо было подняться на этаж. Горчаков вошел и без приглашения разместился за столом совещаний. Перед ним лежала папка дела, которое никак не хотело отдыхать в архиве.
Алдонин сел напротив.
— Что думаешь, Николай Иванович?
Разговор с Мечиком Горчаков наблюдал у себя по монитору.
— Я ему не верю, — помолчав, сказал он. — А ты, Андрей Иванович?
Вопрос непростой. И простого ответа у Алдонина не было. Как бы он ни хотел. Слишком много прошло времени. Все оказалось не так, как предполагалось.
— Почему не веришь? — спросил адмирал.
— Простой факт: Маркус сообщил, что за кувшином шла большая охота. А этот: «Купил на рынке»… Что это значит: жадность? Глупость? Ложь?
У адмирала не было ответа.
111
17 мая, вторник
Санкт-Петербург, Миллионная улица
21.45 (GMT+3)
Профессор потерял дар речи. В первую секунду он даже не узнал мужчину, который стоял перед ним, надел очки и прозрел. Ордынцев издал звук, как будто из него выжали весь воздух, и схватил в охапку неурочного гостя.
— Мальчик мой! Дорогой мой! — повторял он, тиская и целуя в щеки. Профессор был далеко не хилого сложения, объятия были крепкими.
Мечик поддался. Он сам был рад видеть друга своего детства.
Несмотря на разницу в возрасте, Ордынцев общался с Алешей Корневым на равных. И водил не только по залам Эрмитажа. Профессор устраивал невероятные экскурсии по запасникам, куда вход был категорически запрещен. Показывал особо ценные экземпляры коллекции медалей и монет, водил в дальние хранилища, где под холстами спали полотна, которые чудом выжили в советских распродажах тридцатых годов и никогда не видели свет экспозиции. Он погружал Мечика в волшебный мир, о котором мечтал каждый мальчишка. Профессор Ордынцев, самый давний и преданный друг отца.
После неизбежной суеты встречи Ордынцев проводил в столовую, принес закуску, какую нашел в холодильнике, и бутылку водки. Первую рюмку выпили за встречу, вторую, не чокаясь, в память отца Мечика. После чего Мечик попросил передышки. Он не привык к такой традиции.
— Лешенька, где же ты пропадал все эти годы? — спросил, наконец, профессор.
— Далеко, Федор Семенович, очень далеко.
— Почему не давал о себе знать? Матушка ждала, отец до последнего держался…
— Простите, мне тяжело об этом говорить…
Ордынцев сжал его руку.
— Это ты меня прости, Алеша, старый дурак, понимаю, что нельзя задавать вопросы… Но как же я рад тебя видеть! Ты же совсем другой! Возмужал! Красавец какой! От девушек отбоя нет? А дети есть? А жена? Ну ничего, ты еще молодой, все успеешь… Совсем вернулся или на побывку, молодой моряк?
Мечик старательно улыбался и кивал.
— Пока не знаю. Как получится… Я одну интересную вещицу привез. Показать?
Профессор не мог отказаться. Мечик сходил в прихожую и вернулся с бумажным пакетом. Снял с кувшина пузырчатую пленку, поставил его на стол.
— Что скажете, Федор Семенович?
Нацепив очки, Ордынцев рассматривал глиняное изделие, не касаясь пальцами.
— Интересно… Очень интересно… — говорил он, изучая цепким взглядом каждую трещинку. — Я бы сказал, IV–III век до нашей эры… Надпись на арабском значительно более поздняя… Надо же: «Не прикасайся к тому, чего не смеет касаться человеческая рука»… Прямо ящик Пандоры… Что внутри, заглядывал?
— Заглядывал, — ответил Мечик.
— Какие-то артефакты? — Ордынцев нежно тронул кувшин.
— Крупный осколок.
— Как интересно… Осколок чего?
— Скрижали Завета…
Пальцы профессора, сухие и тонкие, замерли над черным воском. Левой рукой он сдвинул очки к кончику носа.
— Что ты сказал? Мне послышалось…
— Вам не послышалось, Федор Семенович.
Ордынцев крякнул, откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. В нем проснулся ученый: неверящий и сомневающийся.
— Алеша, ты хочешь сказать, что в этом кувшине осколок Скрижалей, которые
