Он стал быстро скрываться в темноте, среди деревьев, а за ним и Роза. Тамара стояла неподвижно и на смертельно-бледном лице ее горели ее черные глаза в выражении непередаваемого ужаса.
Зоя кутила со своими гостями, когда в комнату вошла Тамара. В порыве безумной радости дочь миллионера бросилась ей на шею и стала обнимать и целовать ее. Вдруг Тамара склонилась на ее плечо и зарыдала.
Гости ушли, или лучше сказать, Зоя вытолкала их, и Тамара, повалившись на диван, стала рассказывать все, что произошло с ней. Зоя была ошеломлена этой новостью и очень обрадована. Ей казалось, что с души ее скатился камень: это означало, что Леонид потерял в ее глазах прежнюю таинственность. Даже больше: ей вдруг показалось, что все ее видения — иллюзии, обман воображения. Сильно радуясь, что Тамара победила ее брата, она очень скоро составила план действий, который, по их обоюдному мнению, надо было немедленно привести в исполнение. На этот раз она совершенно игнорировала ужас Тамары к чудесному превращению Леонида, и это понятно: дело шло не только о браке Тамары, но и о приобретении трех миллионов.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Дом, в котором живет человек, может быть разрушен, но то жилище, которое строит для себя дух из чистых мыслей, не боится даже вечности.
Л. МалориБуря еще продолжалась, когда толпа рабочих со своим прежним хозяином во главе, подойдя к дому, рассеялась по разным местам. Леонид, пришедший вместе с Розой за ними, стал входить по лестнице и, остановившись, крикнул:
— Гроза и буря. Отец мой, войдите сюда.
— Сейчас, сынок, — раздался голос Серафима Модестовича, — дай прежде посмотреть на старый дом этот, который я называл своим.
Леонид и Роза вошли в огромную столовую. Посреди комнаты стоял длинный стол, на котором стояли блюда с закусками, бокалы и бутылки. В раскрытых дверях виднелась целая анфилада других комнат.
Леонид вошел в комнату в особенном настроении, которое занимало среднее положение между Леонидом № 1 и его двойником. Его высшие силы, так сказать, опустили крылья свои и утомившиеся нервы ослабли. В этом состоянии он прекрасно помнил все, что происходило с его высшим существом и существом низшим, животным. Воспоминание о всем этом вызывало в нем нервное настроение, сопровождающееся некоторой веселостью, часто переходящей в печаль и раздражение.
— Мир — огромная тюрьма, люди, духи, преступники, злодеи, нисшедшие из другого царства, с сердцем, в котором ад страстей и пороков и со слепыми глазами. Мы гордо вступаем в него в розовом венке надежд и грез, но цветы наши с каждым годом обрывают незримые пальцы, и когда отходим, то видим, что они превратились в терновый венец, острыми колючками впившийся, в наше тело…
Он с горечью проговорил последние слова и печально опустил голову. Вдруг по лицу его пробежала нервная дрожь и он воскликнул с сарказмом:
— Женщина — злой искуситель мой… но я не о вас, моя духовная подруга: та зажигает ад в чувственном существе моем… Мое «я» — птица свободная и я хотел бы, чтобы оно вырвалось из этого тела, способного зажигаться, как ад. Вас, Роза, я не боюсь, потому что из этих окон…
Он стал смотреть в ее глаза.
— Из этих окон смотрит на меня голубое сияние бессмертного херувима — ваша душа. Херувима этого я люблю, но хорошенькая ваза, в которой возрос этот цветок…
Он странно засмеялся и закричал:
— Цветок этот — смерть, ад, зараза, вонь, и смотреть на него — значит вдыхать в себя огонь и яд.
Роза смотрела на него глазами, полными изумления и даже страха. Дело в том, что чем короче она знакомилась с ним, тем меньше его понимала. И не только его слова ей казались непонятными и странными, но его характер, его способность переходить из одного настроения в другое — то вдохновленная, светлая задумчивость, то нервная, игривая веселость, среди которой из его уст срывались стрелы, полные ядом иронии, то грусть, вялость, обыденность — все это совершенно перепутывало вопрос: кто же он, и рождало страх. Сильно располагало ее к нему и трогало, это исключительно его доброта, его порывы преклониться до земли перед всеми обиженными я гонимыми и даже ее, кокотку, вознести хотя к Престолу Бога. Однако же, название «духовная жена» ей очень мало нравилось, а его равнодушие к ее прелестям самки вызывало в ней даже чувство оскорбления. Ничего этого не зная, Леонид, в порыве своего нервного сардонически-веселого настроения, продолжал:
— Как бы я хотел вырвать вас из вашего тела и унести в воздушный край. Что ж, пока мы на этой грязной планете, будем жить, как птицы под небом: носиться над землей на крыльях, сотканных из чистых мыслей, пить из источника светлой любви, пытаться стремлениями слиться с божеством и одеваться в златотканую власяницу серафима, молитвенно стоящего перед Престолом Отца…
Он внимательно посмотрел на нее и захохотал.
— В глазах ваших испуг. Нет, не бойтесь: я сумасшедший только на весах коротенькой мудрости мира сего, но в глазах мудрости высокой я король среди обезьян…
Он вдруг остановился против двери и, схватив за руку Розу, воскликнул:
— Смотрите!
Вдоль большой комнаты, по сторонам которой сверкали огромные зеркала, за золочеными колоннами, очень медленным шагом, с печально опущенной вниз головой, проходила, как показалось сначала Леониду, неизвестная ему, с очень бледным лицом дама в белом шелковом платье, длинный шлейф которого шелестел, волочась по паркету. По всему платью шли гирлянды из живых роз, розы были вплетены в кольца ее черных, падающих по плечам волос, и венок, но уже из белых роз, облекал ее голову вокруг лба. Но что еще более поражало, это клинок кинжала, который сверкал в ее опущенной книзу руке. Леонид стоял неподвижно, стараясь рассмотреть черты ее лица, но это ему не удавалось.
— Кто это? — шепнула Роза. — И почему в ее руке кинжал?
Леонид не ответил. Между тем, дама продолжала ходить от одного конца комнаты до другого и обратно. Вдруг остановившись, она закинула голову и направила острие кинжала к своему
