Александру Николаевичу вспомнились похороны родителя, который целый год перед смертью, всеми брошенный и отовсюду изгнанный, жил у них с женой в квартире.
На похоронах он шёл за гробом отца, поражённый ужасом его смерти и слушал приглушённую речь отцовского друга детства, шагавшего рядом.
- Я работал судьёй, свои обязанности исполнял добросовестно, - говорил ему Мстислав Орестович Бойко, - С приходом нового времени стал подвергаться давлению. Сначала это были дружеские намёки, затем меня попытались отстранить от рассмотрения дел запугиваниями и шантажом. Дело в том, что юриспруденция - это моя судьба, мой воздух, моя жизнь.
- Выгнали из судей? - бесцеремонно спросил Фрычков, надеясь на то, что закончив с этой темой, Бойко прекратит своё бормотание.
- Не из судей меня выгнали, а из жизни. С тех пор от меня осталась только тень того, кем я был. Я уже не живу, а только присутствую на этом свете. Мне всё безразлично.
- Так уж и всё? Сапожки-то зимние смотрю, новые, модные.
- Я о жизни души говорю, а не о теле. Покойный Николай Прокопьевич, в гробу тоже нарядный лежит, но это не делает его живым.
Следом за ними, в похоронной процессии, шагала жена с соседкой Инной Игнатьевной. Женщины беседовали о нём, о преподавателе физики. Фрычков невольно стал прислушиваться к их разговору.
- Как муж твой себя ведёт? Процесс оперения продолжается? Не расхотел ещё стать "духовным учителем"? - смеясь, интересовалась соседка, вспомнившая о религиозных его исканиях той поры.
- Нет, - сдержанно отвечала Раиса.
- Постелью, значит, пренебрегает? Как это? "Грех - это выход из чувства единства со Святым Духом"? Так, что ли?
- Так.
- Говорить так все умеют. Ты давай ему, Рая, перья-то повыщипывай. Ультиматум поставь, скажи: "Все пернатые своих баб топчут, а иначе пошёл вон. Хочешь, через форточку прямо в небо синее, а хочешь, через дверь входную в подъезд, кошками загаженный". Может, тогда задумается, скажет: "Бог далеко, а изгнание из Рая совсем рядом". Глядишь, и прижмётся к тебе небритой щекой.
- Спасибо, Инна Игнатьевна, что так заботитесь обо мне, - сдержанно поблагодарила жена, понимавшая, что муж всё слышит.
"Покойный отец любил баб, они его и сгубили, - думал Фрычков. - Бабы, да спирт дармовой. Был главврачом "самой плохой Московской больницы", если верить отцовским словам. В его больнице я с женой и познакомился. Рекомендовал мне её, как перспективного, молодого специалиста! Может, и с ней у него что-то было? Неужели и мне на роду написано волочиться за каждой юбкой? Сколько сил, сколько нервов на это уходит. Не удивительно, что я ничем и никем не стал. Ничтожество! Размазня! Нет во мне стержня, а бабам только того и надо. Пропаду я через них, как отец пропал. Спрятаться бы куда-нибудь! Зарыться зверем в нору или отшельником уйти в монастырь! И всё же где-то надо ночевать".
Преподаватель физики позвонил матери.
- А я ждала твоего звонка, Сашенька, - сразу же взяла инициативу в свои руки мама, - Сегодня готовила рагу, морковку с луком тушила. Звонок. Думала, ты звонишь, а это родительница ученицы. В-общем, она мне мозги заморочила, а потом я уже смотрю, - морковь с луком подгорели.
- Плохо, - вяло поддерживал разговор Александр Николаевич, не зная, как перейти к просьбе приехать переночевать.
- Я по новой нарезала лук, натёрла моркови, всё это в масло и давай тушить.
- С родительницей хоть с пользой поговорила?
- Да. Она хочет, чтобы я с её дочкой занималась. На моих условиях, пятьсот рублей за час. В субботу два часа, в воскресенье два часа. А у меня другая же девчонка ещё есть. Всё! Я их совмещаю в одно время и за четыре часа занятий у меня получается четыре тысячи. В месяц будет выходить шестнадцать. Я думаю это неплохо.
- Мам, ты же работаешь по своей специальности. В наше время об этом можно только мечтать.
- И сразу чувствую, как только дело появилось, организм настраивается, мобилизуется. Как я в школе до восьмидесяти лет работала? Думаю, плохая погода, льёт дождь, темнота, гололёд. Какого хрена, прости господи, несёт меня в школу? Думаю, да чего же мне не хватает? Что же я на пенсию свою не проживу? Куда я тащусь, зачем? Это я всё плачу, ругаюсь в дороге, а сама всё иду в школу. Пройду полквартала и думаю: "Господи, какая же благодать. Я на воздухе, иду на своих ногах, меня ждут, меня хотят. Я сейчас вот это им расскажу, вот это". Пришла в школу - всё! Я уже, как птичка, порхаю. Сама, вместе с учениками, забегаю на пятый этаж. Ни ревматизма, ни головокружения. Коллеги смотрят на меня, глаза выпучив. Я не кричу, хожу без палки, как говорится, при своём уме, при памяти, при своих знаниях. Они мне говорят: "Людмила Леонтьевна, мы перед вами преклоняемся, вы для нас пример".
- Мам, я тебе перезвоню. Тучи стоят прямо над головой, а я без зонта. Боюсь попасть под дождь.
- Ты не только звони, но и приезжай. А я денег заработаю и буду тебя поддерживать.
- Обязательно.
- Чтобы я тут одна не кисла.
- Непременно.
- Всё-таки я благодарна своим родителям, что они воспитали во мне, знаешь, что?
- Активность и ответственность.
- Правильно. "Вот, надо и - всё!". Отец мне говорил: "Что это такое: "Я не могу. Я не знаю". Научись, узнай и никогда ни на что не жалуйся!". Ну, давай, Сашенька, не намокни.
К матери Фрычков не поехал, не успел он сделать и двух шагов, как ему позвонил Андрей Акимов, школьный его дружок.
Акимов работал в озеленении. После школы он поступил в военное училище, служил в советской армии офицером, затем был бизнесменом и даже охранником, после смерти жены сошёлся с их одноклассницей Вероникой Луковой. Стал с некоторых пор набожным. Всякий раз, когда звонил, сообщал, какой церковный праздник на дворе. Говорил, что нужно делать, чтобы правильно жить.
Андрей звонил восторженный, задыхался, боялся что-то забыть, не сказать. Александр Николаевич решил напроситься к нему на ночлег, но перед этим следовало друга выслушать.
- Саня-Саня, ты слышишь меня?
- Слышу.
- Сегодня прощёное воскресение. Я хочу попросить у тебя прощение. Прости за всё.
- Прости и ты меня.
- Саня-Саня, не клади трубку! Ты слышишь меня?
- Слышу.
- Саня, проси прощения у всех. У матери, у покойных
