В деле много имен людей, стоящих по обе стороны не баррикады, конечно, а только барьера, решетки, которая разделяет карающих и караемых.
«Его высокоблагородию Н. Н. Караульщикову.
Милостивый Государь Николай Николаевич!
Впоследствии личных переговоров и нашего взаимного соглашения направляю Вам, Милостивый Государь, подателя сего — моего секретного сотрудника по кличке „Оренбургский“, владеющего туземными наречиями, для розыска в уезде по известному Вам делу Кариева и других…»
По делу моего двоюродного деда допрашивались многие.
Их дети, внуки, правнуки, праправнуки вряд ли узнают по именам своих предков, ведь узбеки не наследовали фамилий, и полагаю, что это избавило многих от серьезных неприятностей, связанных с неправильным происхождением.
А дети тех, кто допрашивал, содействовал полиции, кто доносил, Переводил и вообще служил? Им тоже не нужно было устанавливать прямых связей с родителями. Не с точки зрения детей я пишу это, а с точки зрения нас, родителей.
Историю дела моего двоюродного деда можно начать с того, какие важные люди собираются в белое кирпичное здание под голыми тополями. Февраль. У дувалов не стаял снег, булыжник мокрый. В фаэтоне приехал отдельного корпуса жандармов ротмистр Осипов, на своих лошадях, а кто и пешком, если жил поблизости, прибывали к назначенному хмурому утреннему часу переводчик при управлении канцелярии генерал-губернатора Бактий Галиевич Илькин, переводчик пониже рангом из ведомства градоначальника Шакирджан Согдиев Ишаев, помощник пристава 2-го участка туземной части Ташкента Султанбек Абдулганиевич Яушев, надворный советник Таирбек Киязбеков и другие компетентные люди.
Предстояло сличение почерка муллы, сарта, жителя г. Ташкента Мухамеда-Рахима-ходжи-Нурутдина Ходжаева с почерком, коим написаны письмо и прокламация от имени депутата мусульман г. Ташкента Кариева, начинающихся словами (в русском переводе) первое: «Любезный брат» и второе «О смиренные мусульмане».
Было установлено, что это не подлинник, а копия с письма, которое «по своему стилю и отдельным выражениям могло быть написано сартом, знакомым с революционными воззваниями на татарском языке».
Допрашиваемый, тридцатилетний учитель, живший подле Шейхантаура, совсем рядом с махаллей моих предков, был еще имамом своей махаллинской мечети, имел детей и младших братьев, которых содержал после смерти своего отца.
Образование арестованный получил в Ташкенте и в Бухаре, ранее не был судим, к дознаниям и следствиям не привлекался. Он показал, что деда моего двоюродного знает с детства, учился у него высшей премудрости незадолго до отъезда учителя в Санкт-Петербург. Дружить с ним не дружил, ибо неровня ему. В гостях Кариев всегда занимал почетное место, а он сидел поближе к двери. Еще он показал, что Кариев перед отъездом своим сказал в мечети народу, что в Государственной думе он приложит все свои старания и свой ум к тому, чтобы добиться всего хорошего для населения, но свои требования он выскажет только такие, какие будут в пределах закона. Вернувшись, он говорил, что Дума распущена по воле государя и что наш край теперь лишен возможности докладывать о своих нуждах, а при существовании Думы Туркестанский край мог бы добиться улучшения для своих жителей.
Арестованный называет имена людей, которые вместе с ним слушали речи бывшего члена Думы, а потом по обстоятельствам, которых доподлинно мы никогда не установим, говорит: «Мои прихожане могут подтвердить, что я после каждой молитвы в мечети говорю им, чтобы они в своих молитвах молились за русского царя, и меня прямо поражает, что такой умный и ученый человек, как Кариев, может думать или тем более делать что-нибудь против правительства еще после того, как был в Петербурге и, следовательно, видел всю силу, самое лучшее…»
Впрочем, я ведь читаю русский перевод допроса, а как переводили и записывали показания арестованного, бог знает.
Вот допрашивают другого нашего соседа — Ахмата Ходжаева, тоже живущего близ мечети Шейхантаур. Его арестовали одновременно с Кариевым, и он тоже старается отмежеваться от него: «О приезде Кариева из Петербурга я знал, но мало интересовался подобным делом, и поэтому лично с Кариевым о его нахождении в Государственной Думе и о том, что он в этой Думе делал, я не разговаривал, но слышал, что Кариев другим лицам сообщал, что он ничего для пользы населения Туркестана достичь не мог, так как Дума скоро была закрыта».
О другом из арестованных Ходжаев говорит: «Про муллу Бердияра я слыхал, что он из уезда, что по наукам он идет впереди всех учеников в мечети Юнус-Хана».
Третий по делу — Аллаутдин-Магзум Якубходжаев уверяет, что Кариев ему вообще не доверял, откровенным с ним не был, и неприязнь его проистекает из зависти. Якубходжаева выбрали в мударисы (наставники) почти единогласно, а Кариев получил голосов много меньше. Далее арестованный отвергает свою причастность к двум письмам предосудительного содержания, начинающихся словами «Любезный брат» и «О смиренные мусульмане».
Интересно тут одно обстоятельство, рисующее нравы тогдашнего Ташкента, как принято было говорить, в туземной его части.
Якубходжаев высказывает предположение, что донос на него могли написать по злобе некто Минновар-Кары или Самиг-Кары. Минновар-Кары якобы особенно зол и на Абдувахида, потому-то и связывает их вместе в своем доносе.
(Характерно, что Минновар-Кары, или, как это имя пишется теперь, Мунновар-коры, один из идейных вождей мусульманского изоляционизма, в годы революции продолжал быть ярым врагом либерального Абдувахида Абдурауфа Кариева, а в 1919 году очень враждовал с моим отцом.)
9 февраля 1909 года допрашивается мулла Бердияр. Тут есть кое-что весьма любопытное. Ему тридцать лет, он называет себя не сартом, а куроминцем, занятие и ремесло его обозначается так: летом работает чернорабочим, зимой учится в мечети. В отличие от трех первых допрошенных, обладавших недвижимостью и кое-какой земельной собственностью, мулла Бердияр на вопрос о степени имущественного обеспечения отвечает: «Лично ничего не имею. Мать тоже».
Ему, как и другим, предъявляют два рукописных текста, о содержании которых мы можем пока только догадываться, и Бердияр заявляет: «Эта рукопись написана не мной, и я не знаю, кем она может быть написана. Я понимаю, что за писание подобных воззваний, где говорится об отторжении Туркестана от Российской империи, должна быть строгая кара и тяжелое наказание, и я знаю, что за бунт в Андижане назад тому двенадцать лет погибло много мусульман. Я еще раз повторяю, что писал это не я, а кто, не знаю, тем более что у меня врагов и недоброжелателей нет. Однако я допускаю, что враги и недоброжелатели Абдувахида Кариева могли это написать. Никаких поручений по подобным делам Абдувахид Кариев мне никогда не давал, а если и поручит на словах передать другим что-либо, что относится к разряду преступлений, я исполнять не буду. Я хотя и ученик его, и закон наш шариат обязывает подчиняться учителям, но я все равно не стал бы делать ничего против закона».
Уверен, что любой беллетрист сможет в уже описанные обстоятельства
