Отец во всем признает свою вину, он только пытается не ввязывать в это дело Бурнашева, которого упомянул Файзулла Ходжаев в качестве связного между двумя националистическими организациями. Видно, отец в это время уже не думал так, как думала моя мать, сказав тете Наде: „Если его взяли, значит, он — сволочь“.
„Я двурушничал с 1928 года“, — говорил мой отец. Помню, как поразила меня эта фраза. Но это было первое потрясение. Потом я привык к лексикону подсудимых, если только это был действительно их лексикон. Очень уж все однообразно звучало в устах болгарина Раковского, русского интеллигента. Бухарина, узбека Икрамова, еврея Зеленского, белоруса Шаранговича и других.
В 1929–1930 годах в Узбекистане были арестованы известный писатель, работник Наркомпроса Бату и руководитель Научно-исследовательского института Рамзи. Теперь они реабилитированы.
„Я так же, как и Икрамов, в силу солидарности с ним вел борьбу с тогдашним руководством ЦК Узбекистана, которое хотело в связи с делом Рамзи и Бату разоблачить националистов, — говорит Файзулла Ходжаев. — Я вел вместе с Икрамовым борьбу в связи с процессом над этими работниками, которые вели борьбу против партийного руководства и против тогдашнего Средазбюро“.
Мне приятно, что мой отец пытался освободить людей, как теперь установлено, ни в чем не виновных. Отец признает это на процессе. Одно только непонятно: с каким таким руководством ЦК Узбекистана и Средазбюро могли вести борьбу член Средазбюро и секретарь ЦК Узбекистана А. Икрамов и председатель Совнаркома республики Ф. Ходжаев, если первым секретарем был тоже враг народа И. А. Зеленский? Через три страницы стенографического отчета, после рассказа Зеленского о вредительстве в области планирования сельского хозяйства, Вышинский спрашивает:
— Обвиняемый Зеленский, вы подтверждаете, что эта политика проводилась под вашим руководством?
Зеленский. Я уехал из Туркестана в январе 1931 года.
Ходжаев. А это было в 1928 году.
Вышинский. Обвиняемый Зеленский, не вам ли принадлежит эта формула — догнать и перегнать в Средней Азии передовые районы Советского Союза?
Зеленский. Да, мне.
Вышинский. А что означала эта формула?
Зеленский. Срыв коллективизации.
Вышинский. Не только это, но и срыв хлопковых планов, и разорение дехканских хозяйств. Вы подтверждаете это?
Зеленский. Да, подтверждаю.
Вышинский. Вы тогда кем были там?
Зеленский. Секретарем ЦК.
(Зеленский был тогда секретарем ЦК ВКП(Б) и первым секретарем Средазбюро ЦК ВКП(б)).
Значит, это с ним враг народа Икрамов вел борьбу? Я не мог не хмыкнуть тогда, в газетном зале Исторической библиотеки.
А еще говорят, что Вышинский был очень умен или, по крайней мере, весьма хитер. Кстати, на другой день Зеленский на допросе, целиком посвященном ему, сказал еще и так:
„Да, я подтверждаю (показания, данные на предвари тельном следствии. — К. И.) И прошу суд предоставить мне возможность рассказать о разоблачающих моментах как моей предательской, так и преступной деятельности в качестве члена контрреволюционного изменнического и правотроцкистского блока“, поставившего своей задачей реставрацию капитализма в Стране Советов… (Поразительная лексика у этого диверсанта: „В Стране Советов!“ — К. И.). Я должен коснуться в первую очередь самого тяжелого для меня преступления — это о своей работе в царской охранке. При вербовке мне была дана кличка „Очкастый“. Мне было предложено информировать о работе местной социал-демократической большевистской группы, ее борьбы с ликвидаторами. В дальнейшем я регулярно получал деньги за эту предательскую работу — 25, 40, 50 и даже 100 рублей.»
Тогда, в Исторической библиотеке, я понял, что за «доку менты» оставил нам пресловутый 37-й год. А ведь мы этими цифрами обозначаем далеко не один год нашей жизни.
Исаак Абрамович Зеленский посмертно восстановлен в партии. Его жена, в отличие от моей матери, пережила все это, после лагеря вернулась и похоронена на Новодевичьем Коммунисты Узбекистана поставили памятник на ее могиле.
Не знаю, остались ли дети у Рамзи, но у Бату прекрасные сын и дочь, а жена его, вернее вдова, скончалась совсем недавно. Это была русская женщина, поповна из Казанджика, красавица Валентина Петровна В 1922 году она познакомилась во дворе Московского университета с двумя узбеками Один стал ее мужем, его звали Махмуд. Другим был мой отец. «Махмуд жил в общежитии, Акмаль в гостинице „Метрополь“. К счастью, он часто уезжал в Азию и свою комнату оставлял нам. У него мы и гостей принимали. У нас в гостях Маяковский был, плов ел. Есенин приходил однажды.
Нам говорили, что он пьяница, а он рюмки не выпил. Плов ел, а водку не пил».
Маяковский говорил Акмалю, что Махмуд талантливый, и Луначарский это говорил: «Товарищ Икрамов, таких поэтов надо беречь, помогать им».
«Мы много ходили втроем по театрам, концертам и поэтическим вечерам. У Акмаля был пропуск, и мы ходили. Потом к нам присоединилась Женя. Мы вчетвером ходили».
Все это Валентина Петровна рассказала своему сыну, который расспрашивал ее по моей просьбе. Меня он к матери не пустил. «Не надо. При одном имени Акмаля ей бывает хуже, а если она тебя увидит… Я осторожно буду подводить к теме, на положительных эмоциях».
А вообще-то какая глава могла получиться: нэповская Москва, разгул нэпа, а в нем две красотки студентки, дочь полкового священника и дочь доктора медицины, одна — хохотушка, другая — неистовая якобинка, с ними два смуглых парня, говорящие с акцентом… Театр Мейерхольда и кафе поэтов, Есенин незадолго до смерти, может быть, Айседора Дункан, Маяковский… А еще прибыл из Ташкента в Москву, чтобы вставить себе золотые зубы, сын того золотозубого, о котором Квицинский писал Караульщикову.
Какая забавная, яркая и веселая вышла бы глава!
…Валентина Петровна после ареста мужа сошла с ума. Приступы болезни чередовались с полосами относительного здоровья и ясной, типично женской памятью на детали и ситуации.
Сын Бату, Эркли, долго бедствовал, беспризорничал, но потом сумел получить высшее образование, теперь доктор наук, хирург.
— Ты знаешь, Камиль, — говорит мне Эркли. — Бабушка рассказывала, как пришла в ЦК к твоему отцу, а ее не пускают: «Кто такая? Зачем?» Она говорит: «Я Акмаля Икрамова мама». Там один милиционер был узбек, он говорит: «Неправда, мама у Акмаль-ака перед революцией умерла. Отец тоже скоро умер, жениться не успел, откуда мама может быть?» А твой отец услышал, наверно, разговор, выглянул из окна и сказал, что правда это его мама и надо ее пропустить. «Заходите, мама, заходите».
Что мы знаем о том времени? Может быть, о своем мы знаем не больше.
Мы сидим в доме сына Бату за дастарханом, беседуем уже не о наших отцах — о наших детях. Жена Эркли, Аза, говорит, что слышала обо мне, когда работала участковым врачом в Москве. Однажды
