Лежавший на заплеванном полу сел и с надеждой сказал, что действительно воевал, что от Сталинграда до Берлина дошел.
— У тебя и ордена есть?
— Есть и ордена, и медали есть.
И тут этот третий ударил его изо всей силы.
— Давай добьем этого шакала. Если б не такие, как он, Гитлер бы до Ташкента дошел. Вот бы у нас жизнь была!
И опять его били все трое.
Издевательства, избиения и унижения продолжались два дня, а на третий мучители вроде бы сжалились.
Теперь совершенно ясно, что действовали эти люди по четкому сценарию, в котором они были не только исполнителями, но и соавторами. Это были отпетые уголовники-рецидивисты, которых тогдашнее руководство МВД Узбекистана использовало для экзекуций. (Это слово было у них в официальном лексиконе. А еще это называется пресс-камерой.) Бедный замминистра, исчезнувший бесследно для семьи и сослуживцев, догадался об этом только тогда, когда разрисованные положили перед ним пачку чистой бумаги, шариковую ручку и приказали писать.
— Что писать?
— Пиши явку с повинной. Не знаешь, что писать? Мы тебе скажем. Как только напишешь, тебя сразу выпустят. Здесь такой порядок.
Диктовали они внятно. Заместитель министра должен был написать, что он давно находился в преступной связи с недавним Председателем Президиума Верховного Совета республики Ядгар Садыковной Насриддиновой, что давал ей взятки, кроме того, был ее любовником.
Ядгар Садыковна в то время уже не работала в республике, она была Председателем Совета Национальностей Верховного Совета СССР. Попутно замминистра сообщал о том, что он давал взятки Председателю Совета Министров республики Рахманкулу Курбанову.
Обвинения были фантастические, а ужас перед мучителями и вовсе лишал арестованного возможности что-либо соображать.
«Явку с повинной» передали в окошко дежурному надзирателю, и вскоре арестованного вывели из камеры и доставили в кабинет министра внутренних дел Хайдара Яхъяева.
Министр принял замминистра дружески, угостил чаем, выразил сожаление, что раньше не был с ним близко знаком и попросил объяснить, как это случилось, что такого уважаемого человека могли схватить, да еще в таком месте.
Арестованный рассказал все подробно. О вызове в ЦК, об аресте, о том, как его мучили в камере ЛОМа и как заставили дать ложные показания.
Яхъяев был возмущен. Он вызвал своих заместителей, начальника следственного управления Калустяна, накричал на них и распорядился немедленно наказать всех виновных.
— Не волнуйтесь, отец, — дружески сказал он. — Идите спокойно домой. Инцидент исчерпан.
Избитый заместитель министра вышел из кабинета Яхъяева, думая, как он может в таком ужасном виде явиться домой, но думал он так совсем недолго. Прямо в приемной на него надели наручники и спустили в подвал, в КПЗ МВД Узбекистана.
Теперь, зная, как исподволь за десяток лет Сталин готовил гибель своих политических противников, стоит ли удивляться тому, что этот опыт находил последователей на самых разных уровнях. Рашидов был способным учеником Сталина, наследником У. Юсупова.
Самое удивительное — это точность клички, которой нарекли Сталина блатные, «воры в законе», профессиональные преступники. Они называли Сталина «пахан».
Именно «пахан» — главарь шайки, держащий в руках все нити, верховный и тайный судья. А подчиняются ему люди, лишенные чести, собственного достоинства, знающие, что их жизнь может прекратиться в одну ночь. Да и палачи, которые пытали, ежесекундно сознавали, что завтра это им будут загонять иголки под ногти, их топтать ногами и другие, но такие же палачи, будут мочиться им в лицо.
Дастархан
— Ты помнишь милиционера Ермоленко?
(Я уже предупреждал, читатель, что некоторые имена я вынужден изменить по просьбе самих действующих лиц. Я не всегда понимаю мотивы, по которым люди просят изменить их имена, вернее, иногда понимаю, а иногда не понимаю совсем. Мне очень трудно заменять имена, но я должен это сделать.)
— Ты помнишь милиционера Ермоленко? — спросил мой двоюродный брат Амин.
— Еще бы, — сказал я, — конечно, помню.
Из многих милиционеров, охранявших дом секретаря ЦК Узбекистана в Ташкенте на Уездной и на Гоголя, я дружил с двумя — с Ермоленко и Ефремовым. Ермоленко — здоровенный украинец с квадратным подбородком. Ефремов — из-под Саратова, курносый, веселый, бесшабашный парень. Его я особенно любил.
— Так вот этот Ермоленко, — говорит Амин, — работает кладовщиком недалеко от товарной станции. Между прочим, это он дежурил, когда арестовали твоего отца.
Помню, в тот приезд я не стал разыскивать Ермоленко. Нашел его много позже. Он живет в низенькой мазанке, и на улице его знают потому, что они держат корову. «Это которые Ермоленки? Которые корову держат?» В низеньких комнатках меня встретили два рослых парня с квадратными подбородками, в узконосых ботинках, белых рубашках с галстуками, модно остриженные. Это были сыновья Ермоленко, студенты. Они собирались на танцы.
Получилось так, что и Ермоленко, и Ефремов живут в Ташкенте, как и до войны.
Один мой друг часто говорил, что жизнь значительно более сюжетна, чем мы, литераторы, это себе представляем. Во всяком случае, то, как жизнь распорядилась судьбами этих двух людей, удивляет меня до сих пор.
Оба они служили в правительственной охране, когда арестовали моего отца. Оба попали на фронт. В этом нет никакой судьбы.
Попали они на фронт по-разному. Ермоленко взяли в январе 1942 года, просто разбронировали и взяли. Ефремова — в 1943-м. Как он сам говорит — по глупости.
— Я тогда кабана держал. И зарезал его. А наш взводный говорит: «Ну, что ж, могу я на сало рассчитывать, килограммчиков на двадцать — тридцать?»
Такое меня зло взяло. Говорю: «Да нет, заходи, угощу, а на сало не рассчитывай». А он мне и говорит: «Ну, Ефремов, значит, не хочешь ты на свете жить». Разбронировали меня и — на фронт.
Неудивительно, конечно, что два милиционера из правительственной охраны оказались на фронте. Удивительно другое: встретились они в немецком плену.
Ермоленко рассказывает об этом так:
— Лагерь был под Борисовом. Тысяч пять нас было. Пригнали новеньких. Мы, значит, шеренгами стоим, а их мимо нас гонят. Ефремов как увидел меня да как закричит: «Ермоленко! Ермоленко!» Кричит — и ко мне. Тут полицаи растерялись, даже ударить ни разу не успели. Так он ко мне прорвался и рядом со мной стал… Он же тихий, без меня, может, и помер бы. Чего стащить — картошку или свеклу, это я. Но мы все пополам. Мы друг от дружки никуда. И все боимся, как бы не узнали, что мы чекисты. Если бы разоблачили нас, нам бы худо было. Они с чекистами знаешь как… Потом увезли нас с Березины под Берлин. С месяц под Берлином были. А потом под Франкфурт. Там на работу сначала не гоняли, а только били, по-пластунски заставляли ползать.
