— Актив наш комсомольский, — рассказывал Коношенко, — хитрые бестии были. Сначала сами советовали укрывать зерно, затем выслеживали, заявляли и указывали, где что припрятано. Сельсовет распустили, село окружили кавалерией — ни зайти, ни выйти, а внутри на углах пехотинцы: кто вышел на улицу по темноте — тут же стреляют. Все магазины закрыли, из них все вывезли. Для политотдела, правда, был особый магазин, там они получали сахар, вино, крупы, колбасу. Три раза на день их кормили в столовой с белым хлебушком… Люди приходили к столовой, тут же падали, умирали… Сестра моя так погибла, матка. Покойников сбрасывали в ямы, что сами и вырыли на окраине станицы. И живых туда сбрасывали: говорили иные, что мимо идут, а из-под земли стон идет и сам земля, шевелится, будто кто вылезти хочет. Кошек и собак поели, а там и за людей принялись: резуны детей ловили и в горшках солили, мелкими кусочками, потом жрали… Братишка младший — вышел как-то на улицу под вечер, да так и сгинул.
Запредельной, замогильной жутью веяло от этих историй — тем более страшных от того, что рассказывал их Коношенко спокойным, только чуть хрипловатым голосом. Еще и тридцати ему не исполнилось, но в рыжих волосах уже обильно проступала седина. Самые кровавые расправы, после которых даже Ковальчук и иные «бывалые», порой не спали несколько ночей, Коношенко проводил с легкой улыбкой на потрескавшихся губах. Дмитро не боялся Ада — он уже видел его на земле.
А еще Дмитро любил петь — когда жуткие истории становились уже и вовсе невмоготу и даже старшие просили прекратить — он замолкал, чтобы после краткого молчания затянуть «Червону калину». Часто ему подпевала Галя, слывшая у себя в селе одной из лучших певуний. И остальная чота молчала, завороженная красивым дуэтом.
* * *Даже на войне есть время для иных чувств, кроме ненависти к поверженному врагу. Впрочем, именно эта ненависть и сблизила Дмитра и Галю во время кратких дней отдыха в генерал-губернаторстве. Слово за слово, осторожное соприкосновение рук, романтичные песни под гитару темной ночью, торопливые поцелуи в уединенных местах. Лишения и совместная борьба укрепили эти отношения и никто не удивился, когда закончилось все это в церкви Белза, где молодых обвенчал местный священник — незадолго до женитьбы Дмитро перешел в униатство.
На свадьбе Дмитра и Гали гуляла вся боевка, — Ковальчук зачитал молодым поздравление от Степана Бандеры — за этот год молодые зарекомендовали себя столь отчаянными бойцами, что их заметили и в Центральном Проводе. Присутствовала на свадьбе и Челита — стараясь держаться в стороне, она все же привлекала всеобщее внимание экзотической внешностью. Она же подарила молодоженам икону, которую те, в свою очередь, отдали в часовню Святого Валентина.
— Это правильно, — сказала «Мавка» Гале уже после свадьбы, — пусть Черная Мадонна хранится в городе, откуда ее вывезли.
— Тогда бы ее лучше отвезти в Стамбул, — улыбнулась девушка. За это время она сильно сблизилась с мулаткой. Галя не могла объяснить, как это произошло — раньше Челита вызывала у нее неприязнь вперемешку со страхом — своей темной кожей, жестокостью, отталкивающей даже на фоне всей этой войны, жуткими верованиями, кощунственно смешанными с почитанием Богородицы. Однако со временем это прошло — не так уж легко испытывать искреннюю неприязнь к человеку, прикрывающему тебе спину. Тем более, что Челита, будучи такой же «жинкой на войне», как и Галина, намного превосходила ее боевым опытом — которым охотно делилась с украинкой.
— Стамбул? — приподняла бровь мулатка, — а, в смысле, что икона сюда из Византии попала?
— Ты и это знаешь? — удивилась Галина.
— Я о ней уже много чего знаю, — усмехнулась Челита, — была возможность в Берлине. Нет, откуда она сюда попала уже не суть важно. Важно, что с ней стало здесь.
— И что же? — с интересом спросила девушка.
— Да примерно то же, что и у нас на Гаити, — пожала плечами мулатка, — когда испанцы с французами начали крестить черных рабов, те просто переименовали своих богов в христианских святых. Сейчас от них только имена и остались, а порой и тех нет — не времена Эспаньолы, слава Дамбалле, можно не притворяться.
— Дикари, — пренебрежительно сказала Галина и тут же осеклась.
— Может и так, — улыбнулась Челита, — но ведь так и у вас было. Сколько языческих богов Европы почитались под видом католических или православных святых? Под видом Черной Мадонны вчерашние язычники поклонялись Кибеле и Исиде. А тут, у вас — кто мог войти в эту икону? Говорят, что Белз был основан еще до крещения — каких богов поминали, кому приносили жертвы, призывая оградить город от невзгод?
— Что-то ты не то говоришь, — упрямо помотала головой Галя, — это ведь Матерь Божья.
— Я правду говорю, — пожала плечами Челита. — У нас есть еще одна богиня, которую принесли черным ирландские рабы, купленные французами у англичан — Маман Бриджит, супруга Барона Самеди, хозяйка смерти. Ирландцы почитали ее как святую Бригитту, но ведь раньше она носила иное имя — Бригид, Неугасимое Пламя, Пламя в Вечности. А ведь Ясная Гора, где появилась Божья
