Бедный казак наш через эту бесову ведьму обнищал было совсем; молитвой не отмолится, крестом не открестится – хоть удавись, хоть утопись. Но вот, бог не без милости, казак не без счастья: ведьма наша отправилась на свадьбу какой-то знаменитой ведьме и, как невенчанная девка, ходила в дружках; а как привела ещё байстра, то и бегала с приданками, с обеда на обед, из Киева на Карпаты, оттоле в Конотоп, там на Кавказ, да к свату в Сибирь, да к поселенным хохлам в Кардаиловку, за Урал-реку, да к старшему боярину в Бердичев, да этак пробегала, протаскалася год со днём; а у нашего мужичка, у казака, родился между тем сынок, Ивашко; да такой гарненький, что хоть сейчас его, пришив крылышки, на вербочку! Ведьма, воротившись домой да наведавшись через трубу к казаку – а уже известно, что ведьма дверей растворить не потрудится – как наведалася да узнала, что прогуляла, так со злости и зубами скреготала, и по-собачьи скавучала, и по-волчьи выла – да ба! Ничего не могла сделать. Известно, что дитя до семи лет есть младенец, как ангел святой, и уже никакая ведьма не властна над ним, ниже над татою и ненькою его, над отцом и матерью, ни даже над худобою их, над добром и животинкою. Ведьма решилась терпеть семь лет, а там уже во что бы ни стало отмстить за всё вдвое. Дьявольское отродье дьявольское и думает и гадает.
Казак наш с хозяйкою своею забыли между тем про лиху беду минувшую: баба пряла, ткала, выткала не знать сколько плахт да запасок, красила сама вовну, шерсть, – а работяща была и она, – да выткала с десяток ковров узорчатых, цветистых, с петушками, да с квиточками, с цветками. А мужик пшеницу-арнаутку сеял, собирал да отправлял в Одессу, где заморские купцы, у которых либо денег до черта, либо натура прожорливая, платят 25 и 30 и 40 рублей за четверть; первый год чумаковал он сам, а там уже стал посылать батрака, а там отправлять целые обозы – и разжился с лёгкой руки; обзавёлся и курочкой, и уточкой, и гуской, и посудинкой в доме, и всякими овощами на огороде, а в саду водились и сливы, и груши, и яблоки, а в каморе стояла и вишнёвка, и терновка, и сливянка для добрых приятелей – а что за роскошь, за раздолье эта сливянка да вишнёвка: что твоё французское!
А видал ли кто из вас ещё, как это люди чумакуют? Завидная жизнь, раздолье, приволье, своя рука владыка; а простору-то, простору – господи боже мой! Только беда, как бисовы москали верстовых столбов по шляхам, по дорогам, наставят: того гляди заденешь и проехать негде; беда чумаку в этой тесноте!
Однако, поколе мы тут баляндрясим, Ивашко подрастал год за год, день за день, и уже тут ли, там ли помогал отцу да матери по господарству, по хозяйству. Его дело было выпустить свиней из загороды на паству; его дело переличить, пересчитать, да пригнать домой уточек, а тут, глядишь, он же, сев в каючок, в челночок, перегонял гусей на тот берег речки, пас их там, удил рыбку, собирал ягодки, какие в какую пору родятся: земляничку, костянику, малину, а там и калину, а там, как уже утренники стали подёргивать инеем листки, и тёрн. А добрая ягодка, коли кто едал, и тёрн, когда ее мороз прохватил: кисленька, правда, ну да от неё недворянский язык не покоробит. А мать Ивашкина, наварив обедать, выходила на реку и призывала его:
Івашку, мій синочку!
Прибудь, прибудь, голубчику:
Се тебе мати кличе,
От тобі їсти несе –
На срібних мисочках,
На золотих тарілочках.
Ивашко, по голосу неньки, матери своей, садился в чёлн, грёб потихоньку к берегу и припевал в ответ:
Човне, човне, швидше,
Човне, човне, ближче!
То мене мати кличе,
То мені їсти несе –
На срібних мисочках,
На золотих тарілочках.
Чёлн приплывал к берегу, Ивашко ел, что ему мать приносила, борщу ли с бураками, каши ли с салом, вареников ли; а мать возьмёт его, вычешет, вымоет, а в неделю, в воскресенье, принесёт ему чистую сорочку – и Ивашко опять отправляется на тот берег, в луга пасти гусей своих и присматривать, чтобы коршун либо хорёк не перетаскали гусенят; а под вечер, взмахнув долгою лозою и закричав на отряд свой: «Гиль, тега, гиль додому! гиль додому!», выгонял их на плесу, пускался за ними в челне своём, пригонял их домой, сдавал матери счётом, а поужинавши и помолившись – а уже он знал «Отче наш» до: «хлеб наш насущный», – ложился с богом спать.
Ведьма, сидя на бережку под кусточком, чего бы тут не сделала со злости! А у неё и есть, правда, шелудивая девчонка, Оленка, так я же говорю, что поганая: вся в коросте; а как глупа – так не накажи бог ни наших, ни ваших! Дура зелёная такая, что, бывало, скажи что хочешь ей, вылупит очи и смотрит, как сычёнок; поколе не дашь ей тумака, так не слышит, не видит; даже поганому чаклованью не могла научиться. Ведьма наша со злости и зубами скреготала, и собакою скавучала, и волком выла – да ба! дитя до семи лет младенец, как ангел святой: нет ведьме над ним власти, ни над татою его, ни над мамою, ниже над всею их худобою. Стала ведьма выжидать, когда минет Ивашке семь лет. А разве и долго ждать? Да вот, покуда мы с вами разговариваем, так время и ушло: Ивашке минуло семь, пошёл осьмой годочек, и ведьма приступила погубить его во что бы ни стало; подслушала и вытвердила песенку, которою мать прикликала его день за день.
Раз что-то долго не ладилося у матери в печи, борщ не укипал – может статься и ведьма подпустила порчу
