После же – уходил. Ведь мир велик, и где-то еще могут нуждаться в его советах. Перед уходом же Тахина-Кан собирал Силу со счастливых, довольных, упрочивших свое положение в мире людей. Ведь теперь, если даже они что-то утрачивали, вскоре все возвращалось. И проще, быстрее, легче, чем раньше.
Но постепенно смысла в подобной жизни становилось все меньше. Люди расселялись по свету, учились друг у друга, сами начинали присматриваться к природе, а порой и менять ее, выдумывая новое. Они все с меньшей охотой давали приют забредшему в гости старику, и его откровения чаще вызывали пожимание плечами или даже смех.
Тогда Тахина-Кан решил вернуться в те края, где впервые увидел воду и небо, горы и леса, где вдохнул воздух и попробовал вкус Тени. Правда, о ту пору он еще не был знаком с философией древних эллинов и не знал, что нырнуть в одну и ту же реку дважды попросту невозможно. Ведь и река пересохла, и горы выросли, и леса изменились, и новые реки потекли с новых гор в новый лес. И большое озеро, где родился дельфин-боуто Тахина-Кан, поднялось само над собой, став островом, который пришельцы из-за океана позже назвали Бананал.
Но люди, жившие теперь на острове и вокруг него, понравились ему. Они были так же просты и открыты чуду, как во времена его молодости. Они принимали его таким, каким он был – в любом из обличий. Они радовались его дарам и не требовали бо́льшего. После тысячелетий скитаний Тахина-Кан обрел понимание простой истины: куда бы ты ни шел, ты всегда возвращаешься домой.
Казалось, он обрел покой. Но только казалось.
Его начали тревожить странные сны. В них наличествовал невысокий, приятно улыбающийся мужчина в светлой одежде, запыленной понизу так, словно он долго странствовал среди песков. И второй, хмурый, насупленный, чья аура тускло мерцала, будто некогда он был Купе-Диеб, но каким-то чудом перестал. И был толстый столб с прибитой в верхней трети перекладиной, на которой висел, мучаясь от ран в пробитых руках, первый человек, тогда как второй ждал, страдал, терпел и не мог ничем помочь своему другу. От боли, испытываемой обоими, Тахина-Кан просыпался в поту и долго потом не мог заснуть.
Но пугала его не столько боль, сколько абсолютный, неугасимый, тотальный Свет, пылающий вокруг того, кто добровольно принес себя в жертву. Свет настолько великий, что Тень, ставшая Сумраком, не могла к нему подобраться. И не имела над ним власти, сама подчиняясь и верно служа.
А еще где-то вдалеке, на самой грани слышимости, на тающих осколках сна раздавался знакомый крик. Не человеческий. Птичий.
Потом видения перестали посещать Тахина-Кана. Покой и умиротворение вернулись под кроны деревьев и на просторы пампы, и в темные заводи рек. Так прошло около пары тысяч лет.
Недавно он снова видел сон. В нем молодой черноволосый парень, одетый в черное и с черными же глазами, пылал почти с той же мощью, что и улыбчивый светлый мужчина когда-то. Пламя его было исполнено Тьмы – ненависти, утраты, мести. Он не собирался отдавать себя на распятие, вовсе нет. Наоборот: он сам распинал, разбирал на части низших Темных, поглядывая и на Светлых, и на тех, кто усилием воли сменил цвет на серое равновесие. В руках черный юноша сжимал ножи, и горе было тем, кто вставал у него на пути.
Еще он видел белую девочку в белом, хрупкую и тонкую, как тростинка в тихом затоне. В ее белизне тоже пряталась Тьма – но заключившая странный, причудливый союз со Светом. Словно проросшая в корни сосны грибница, которая питает дерево и питается от него сама. Девочка даровала исполнение потаенных, сокровенных желаний тем, кто стоял на самом пороге смерти и уже занес одну ногу над границей Сумрака. Поразительно, но тот словно был неотъемлемой частью белой фигурки, не просто вливая Силу, а творя ее сущность из себя.
И был смешной, лопоухий, лысоватый человечек, суетливый и с виду простак. Он пил много темной горькой жидкости, которую три века назад привезли в эти земли белые поселенцы. Он смеялся, дурачился, раздражал и утомлял. Но за спиной его стояла великая тень, в которой, присмотревшись, можно было узнать мрачного мужчину – бывшего Купе-Диеб, чей друг погиб на кресте. Человечек поднимал глаза, заглядывал в душу Тахина-Кана, и тот понимал: маска. Оболочка. Тайна.
Промелькнул еще один женский образ. На нем было трудно сосредоточиться: словно он менялся каждое мгновение, причем мгновения эти вихрились вокруг перепутанным клубком, во все стороны сразу. Девушка с темными волосами, изящная и невесомая, летела в потоках времени, не имея возможности выбрать, не останавливаясь нигде подолгу, не ожидая вернуться к точке, с которой все началось. В лице ее смешивались страх и надежда – сложно было сказать, чего больше.
Потом перед Тахина-Каном открылась дверь. За ней стоял старик – не ветхий, но поживший. И очень, очень усталый. Дельфин-Иной собирался войти, ведь законы гостеприимства обязательны как для хозяина, так и для путника, ищущего крова и очага. Но старика уже не было. И двери не было. И ничего не было.
Знакомый крик, будоражащий память о молодой земле и густой Силе, звучал в пустоте. Звучал ближе. Еще ближе. И еще.
В крике том не было слов, но был смысл. Что Сумрак ранен. Что он умирает. Что настанет время, и человек, отказавшийся от его даров, прожжет в тени от Тени дыру. Что та расползется раковыми метастазами по всему Сумраку, схлопнет его слои, вывернет кольцо наизнанку.
Тогда Птица вернется. И, простив своих детей, даст им новую Силу. И в мире настанет старый новый порядок…
* * *Мате остыл окончательно. Я сидел, вытаращив глаза и обратившись в слух, но Боуто – или Тахина-Кан? – больше не рассказывал. Он раскачивался, прикрыв глаза, словно вглядывался куда-то внутрь. Поневоле вспомнился тот шаман, из-за которого я в первый раз нырнул в Сумрак. Я еще подумал: «А что, если?… Как он там, кстати? Интересно было бы знать», – мысль промелькнула где-то на фоне и канула в никуда. Она тоже боялась потревожить хозяина шалаша.
Наконец индеец вздохнул. Посмотрел на мою ошалевшую рожу, улыбнулся и предложил:
– Пей.
Калабаса в руках нагрелась. Простенький фокус, но в тот момент он меня реально встряхнул. Туча вопросов рвалась с языка. Чтобы дать себе время, как-то упорядочив хаос в прифронтальном неокортексе, я последовал совету Боуто и впился в бомбилью.
Ночь обнимала Арагуайю и Бананал и леса в округе. С каждым глотком меня клонило в сон все сильнее, благо сидел я на невысокой, но удобной
