В первую очередь его внимание привлек громадный, покрытый оранжевым лаком автоматон, который держал за шею извивавшегося человека. Пленника окружал ореол пси-света, настолько яркий, что черты мужчины почти терялись в сиянии, но Азек узнал бы Лемюэля Гамона где угодно, как бы сильно тот ни изменился. Хека тянулась именно к летописцу, и корвид побледнел, ощутив, сколь нечеловеческая мощь струится по жилам бывшего послушника.
Возле киборга стоял незнакомый Ариману техножрец с высохшим телом, которое поддерживала замысловатая система из стального каркаса и суспензорных полей. В ауре механикуса читалась немалая отвага, но за ней скрывался и неодолимо растущий страх перед распадом его организма.
Азек послал Хатхору Маату мысленный вопрос, и павонид медленно кивнул.
+Тогда начинай,+ отправил корвид.
Слева от автоматона расположились рунный жрец Бъярки и его уцелевшие бойцы. Перед Волком с жутко обгоревшим лицом стоял на коленях еще один пленник. Ариман вздрогнул от гнева, узнав в нем Менкауру; способности и свободу его друга ограничивал шипастый ошейник.
Между адептом и Лемюэлем находилась воительница в доспехах. Омерзительная пустота, дыра в бытии на месте души, выдавала в ней Сестру Безмолвия.
Мечник в латах Драконьих Народов прикрывал собой женщину, которая рухнула на колени при виде Камиллы. Азек понял, что перед ним Чайя Парвати — он постоянно замечал ее лицо во время многочисленных погружений в разум госпожи Шивани.
Наконец Ариман перевел взгляд на легионера в омытых дождем серебристо-серых доспехах и уже не смог отвести глаз: он хорошо помнил ауру этого воина.
— Ты — Пром из Тринадцатого.
— Верно, — отозвался тот, — однако приказы из Ультрамара более не имеют надо мной наивысшей власти.
— Когда-то я ответил бы, что подобное невозможно.
— И я бы согласился с тобой.
— Ты говорил здесь в защиту Алого Короля, — продолжил Ариман и увидел, как покоробило Волков упоминание о том, что Дион ранее поддерживал Циклопа.
«Удастся ли вбить клин в эту трещинку?»
Да, прозвучал в разуме Азека характерный голос Афоргомона. Но у меня есть клин, который войдет глубже любого из твоих.
— Твоя речь — великолепный образец ораторского искусства и неопровержимых доводов, — произнес корвид. — Благодарю тебя за то выступление.
— Хоть я и говорил в поддержку Магнуса, даже не надейся использовать ту ошибку против меня. Каждый день я сожалею, что не промолчал тогда. Твой примарх солгал на суде и предал нас всех.
Опустив посох на растрескавшиеся каменные плиты, Ариман указал на Лемюэля.
— Вы забрали то, что вам не принадлежит. Будьте любезны вернуть.
Пром шагнул вперед и покачал головой.
— Азек Ариман, я нарекаю тебя traitoris excommunicate — врагом Империума и вероломным сыном Императора. Приготовься к смерти.
Корвид повернулся к Люцию, и тот вздрогнул, когда в черепе у него раздались слова Азека.
+Действуй быстро,+ передал Ариман.
— Ты серьезно? — вслух отозвался мечник. — Я иначе не умею.
После бомбардировки амфитеатр Никеи лишился своих нуллифицирующих свойств. Участки из псионически инертных материалов, расположенные сложными геомантическими узорами, рассеялись пылью под ударами с небес. Сохранились лишь остатки подавляющего поля, которые ничем не могли помешать адепту, отточившему свои способности в недрах Черного корабля.
Хатхор Маат с изяществом хирургеона проник в мозг смертного, указанного ему Азеком, и скальпелем из силы Павонидов аккуратно изменил строение неокортекса[129] — по сути, заново создал его. Легионер не торопился и применял ровно столько энергии, сколько требовалось. Усилив ее приток, он обратил бы внимание имперских псайкеров на то, что с их соратником творится нечто подозрительное.
Распад плоти в черепе техножреца вызывал у Маата отвращение. Человек медленно умирал, но, что более важно, каждую секунду с ужасом думал о том, как его предал собственный организм.
«Страх — самая удобная трещинка в броне…»
Павонид углубился сознанием в разум и тело магоса Икскюля. По пути Хатхор исправлял урон, нанесенный нейродегенерацией, — возвращал жизнь в погибшие клетки и атрофированные мышцы. В мгновение ока он избавил техножреца от последствий долгих лет болезненного увядания. Мышцы Умвельта немедленно начали расти, и в сознании смертного вспыхнула надежда.
«Теперь повернем нож в ране, оставленной ужасом».
Адепт тут же прервал процесс лечения, и болезнь, перехватив инициативу в битве на клеточном уровне, опять поползла по телу магоса черным пятном скверны.
Ощутив, что Икскюля объял страх, Хатхор снова влил в него силу Павонидов и отогнал наступающий недуг. Маат еще несколько раз повторил цикл исцеления и распространения болезни; во время каждого сеанса терапии адепт шептал в сознании Умвельта, соблазняя того заманчивыми предложениями.
Трудясь под оболочкой из мяса и костей, легионер смутно различал слова Аримана, но почти не прислушивался к ним. Что бы ни говорил Азек, он просто старался отвлечь неприятеля — выиграть время для Хатхора, чтобы тот надежно подцепил жертву на крючок предательства.
Икскюль с быстротой мысли переживал различные варианты будущего. Магос видел неизбежный исход жуткого заболевания, окончательную деградацию своего организма. В его сознании сменялись тягостные картины: техножрец лежит, свернувшись в обгаженный клубок, настолько уродливый и омерзительный, что даже коллеги-механикусы не желают находиться рядом с ним. Умвельт стал бременем для окружающих, и заботятся о нем только смердящие биосервиторы. Безотрадное существование Икскюля заканчивается лишь после того, как его тело наконец отказывает, не выдержав беспрерывных мук.
Призвав ужасные образы собственных мутаций и разложения, Хатхор усилил натиск на рассудок Умвельта, и магоса охватил поистине нечеловеческий страх.
Тогда Маат перешел к искушениям.
Он показал Икскюлю иное, статное и могучее тело на пике физического совершенства, неуязвимое для любых недугов и клеточного распада. Подобная плоть никогда не подведет хозяина, не ослабнет и не одряхлеет.
Ее владелец покажется божеством среди людей.
«Прошу, исцели меня!» — мысленно вскричал Умвельт.
+Хорошо,+ пообещал Хатхор, +но мне кое-что нужно от тебя взамен.+
«Все, что угодно!»
+Уверен?+
«Вылечи меня, и я покорюсь тебе!»
Ни один воин на свете не мог сравниться с Люцием в проворстве.
Да, Санахт умело владел клинками, подтверждением тому служил шрам, рассекавший лицо мечника, но мастерство атенейца подкреплялось его пророческими способностями. Даже вороненок Никона Шарроукин, который убил Люция на планете ложного Ангела Экстерминатус, владел даром, недоступным для обычных фехтовальщиков.
Но ни тот, ни другой не обладали врожденной быстротой сына Фулгрима.
Метнувшись к имперцам, Люций припал на колено и резко выбросил вперед левую руку. Обвитый вокруг запястья шипастый кнут развернулся, словно цепкий язык насекомоядного хищника.
Раздался щелчок, похожий на выстрел.
Плавно сужающаяся к кончику плеть захлестнула шею сестры Цезарии, как гаррота[130]. Колючки злобно встопорщились, и Люций движением, напоминавшим рывок поршня, дернул оружие на себя.
