Чудеса и диковины

покупателя. (Пст!) Да, кивал воображаемый голландец на холсте, да – и тянул руку в перчатке к раздутому кошельку на поясе…

– Пс-ст! Синьор Грилли, сюда!

Человек, лицо которого было скрыто тенью, неуверенно высунулся из-за тележки с капустой. Он поднес обе руки ко рту и пошевелил пальцами, словно краб – клешнями, чтобы привлечь мое внимание.

– Хочу поблагодарить вас за помощь, – сказал он. – За вами не было слежки?

– Не заметил ничего такого.

Я удивленно рассматривал молодого человека. Его борода исчезла, обнажив подбородок, который почти утонул в жирной шее. Темная копна волос посветлела и поредела, так что под ней просвечивала розоватая кожа. Губы цвета вареной сливы остались, как и кривой нос, и зеленые глаза навыкате.

– Я вас не узнал, – сказал я, – когда вы сняли лицо.

– Что, хорошая маскировка?

Читатель, строго между нами: маскировка была не особо искусная. Пряди черного парика торчали из- под воротника, словно молодой человек был Гонсальвусом ниже шеи. За щетине остались клочки черной шерсти.

– Тут неподалеку есть другая таверна, где мы можем поговорить, – предложил я.

Молодой человек колебался, оглядываясь по сторонам, словно надеясь получить инструкции извне.

– Ладно, но только недолго.

– Вам угрожает опасность?

– Ну, все равно мне придется вернуться. Если, конечно, я не хочу провести ночь на улице.

Мы зашли в «Медведя», напротив церкви Святого Себальдуса. Наученный горьким опытом и потому более мудрый, чем вы меня помните, я сдержал любопытство, рассудив, что хлебная водка развяжет парню язык и без моего участия. Он, видимо, никогда не пробовал крепких напитков. Он опасливо пыхтел над янтарной жидкостью, а когда наконец пожертвовал ее огню свою верхнюю губу и пригубил самую малость, то скривился и долго морщился.

– Вы вдыхаете испарения, – сказал я. – Сам напиток пойдет много легче, уверяю вас.

Мне не следовало так подчеркнуто говорить о его неопытности. Его спиртовые слезы мигом высохли, а ноздри раздулись от ярости. Мне пришлось срочно придумывать, как погасить возникшую враждебность.

– Тобиас Штиммер, – сказал я, хотя мне это имя не говорило ровным счетом ничего. – Вы, конечно, знакомы с его… иллюстрациями?…

– Иллюстрациями к Ливию? Они хранятся в Гейдельберге. Знаете, я был в Гейдельберге. И его «Четыре возраста жизни», я их тоже видел.

– Штиммер, безусловно, великий гравер.

Молодой человек поднял бровь.

– Вы имели в виду – былвеликим гравером?

Я поднял бокал, приглашая его еще раз приложиться к напитку.

– Что есть смерть для бессмертных творений художника?

Прежде чем ляпнуть еще какую-нибудь нелепость, я перешел к демонстрации своих собственных талантов. Я спросил, нет ли у него бумаги; он вытащил свой исписанный пергамент, предложив воспользоваться его обратной стороной. Я попросил у него на время свой угольный карандаш. Потом парой искусных штрихов нацарапал некое подобие портрета своего нового знакомца. Из вежливости мне пришлось выпрямить его сломанный нос и подправить линию подбородка. Когда эскиз был готов (вместе со спешно изобретенной монограммой «ТТ» вместо подписи), мой натурщик зааплодировал.

– Вы действительно художник, – сказал он, взглянув на странного гнома новыми глазами. Теперь я был не просто

уродливым карликом, а придворным художником Его Цесарейшего Величества, Императора Священной Римской Империи, в свое время работавшим у прославленных Веттинов и Зонненштайнов, мастером ксилографии и портретистом. Людям, знакомым с моей карьерой, не нужно объяснять, какую историю я ему выдал. Чтобы послужить моим сиюминутным целям, отец превратился в любимого ученика Джамболоньи и заботливейшего пестуна талантов своего сына. Флорентийские академики – во главе с путеводной звездой Сандро Бонданелла – одетые, как восточные мудрецы, подобно тем же волхвам, приносили подарки к моим яслям. Что касается праведного Бонконвенто, этого высокочтимого патриарха, то он сам с прощальным поцелуем, глотая слезы, отправил меня за великим триумфом к пражскому двору. Император Рудольф приобрел свои мифические пропорции далеко не сразу; но видя, как заблестели глаза моего визави при упоминании этого имени, я не смог устоять и принялся плести небылицы про свои связи при дворе. Мой внимательный слушатель не был осведомлен о прискорбном угасании разума великого Рудольфа (он знал об интригах и заговорах в замке меньше, чем самый занюханный пражский корчмарь) и поэтому с жаром просил меня рассказать про выдающиеся достижения императора и описать картины из его коллекции.

– Интересно, – спросил я как бы между прочим, – а герр Винкельцуг обладает достаточными связями, чтобы найти нужные вам гравюры? Вы живете в Нюрнберге?

– Господи, нет, конечно. Я здесь проездом. Это одна из последних остановок на моем nobilis et erudita peregrinatio.

– Ага, понятно, – солгал я, ничтоже сумняшеся. У меня щипало кожу на голове, и глоток хлебной водки пришелся весьма кстати. – А тот господин, встречи с которым вы благодаря моему посильному вмешательству избежали сегодня, это…

– Граф Винкельбах. Мой попечитель. Ему совершенно не обязательно соваться в мои дела. Но с другой стороны, он всего лишь выполняет приказ герцога, моего отца.

– Вы сказали – «герцога»?

– При общении с продавцами предметов искусства я пытаюсь сохранять анонимность, синьор Грилли. Позвольте представиться. Альбрехт, наследник герцогства Фельсенгрюнде.

В качестве ответной любезности у меня просто отвисла челюсть.

– Большая честь для меня, ваша светлость.

Это была игра в прятки, согласно герцогским пожеланиям (со стороны графа Винкельбаха) и герцогским ожиданиям (со стороны Альбрехта), с одним неизменным условием: после того, как участники вернутся к своему действительному положению в обществе, ни один из них не должен упоминать о самом фактеимевшей место погони. Таким образом, обеспечивалась защита статуса обоих игроков: верного слуги и наследника герцогского титула соответственно.

– Как я понимаю, цель игры – свободное взаимодействие с простыми людьми. Ты слышал про «Страшный Суд» Микеланджело, гравированный Джулио Бонафиде? Я очень хотел бы вернуться на родину с этой гравюрой. В Фельсенгрюнде, за исключением одной засаленной фальшивки, нет ни намека на художественную жизнь.

– Но зачем эти гонки с Винкельбахом, ваша светлость?

– О, мой скучный отец очень близок со своим драгоценным графом. Деньги, которые я, как считается, должен тратить на важных сановников, я предпочитаю расходовать на вещи, которые интересуют меня. Фельсенгрюнде – настоящая пустыня изобразительного искусства. У нас даже нет никаких самородков, то есть абсолютно. Красоту здесь никто не ценит. И даже в замке я на голодном пайке. – Лицо Альбрехта погрустнело. – Но я собираюсь это исправить. Конечно, Винкельбах пытается ограничить мои расходы. Предполагается,что я посещаю университет. Даже к этому герцог испытывает глубочайшее отвращение. Он – дремучий деревенский житель, синьор Грилли. Ему неинтересен предмет, если у того нет оленьих рогов.

– Университет, говорите?

– Я хотел в Виттенберг, но отец запретил. Фельдкирх (это наше родовое имя), посещающий этоеретическое болото, – как можно?! Поэтому, когда кончится лето, я поеду в Ингольштадт – с этим он еще как-то согласен мириться.

Когда я спросил Альбрехта, чего он хочет достичь учебой, молодой человек пожал плечами и что-то пробулькал в стакан. Я уже понял, что в нем сочетались две противоречивые черты – лень и амбиции, –