Чудеса и диковины

заметить, – которая превосходила любовь к своей плоти и крови, к своему сыну. Худшим примером служил Иосия Кох, конюший, доросший до лакея, который склонил свою юную красоту перед страстью герцога. Возмущение Винкельбахов и Грюненфельдеров не знало предела.

– Наши правящие фамилии, – заключил Альтманн, – не привечают выскочек.

Севернее сторожки, когда мы подошли к главной башне – миниатюрному Далибору – и Теодор Альтманн показал мне Вергессенхайт-штрассе («…по которой преступники идут к забвению»), – он сообщил мне, что нос Альбрехта был сломан самим герцогом, его отцом.

– Это общеизвестно, хотя я забыл, в чем была вина мальчика.

Наша прогулка завершилась, и Теодор Альтманн снова набросился на пустынную вошь на своей голове. Он раздраженно спросил меня:

– Как вам показались расписные панели в герцогской библиотеке?

– Вы про дикарей?

– Да, про… хм… ну, не то чтобы дикарей…

Я разгадал тайну Теодора Альтманна и необдуманно высказал свое мнение о его живописи.

На две недели фельсенгрюндский двор, казалось, затаил дыхание. Разговоры, подслушанные мной во время блужданий по замку, касались всяких банальностей и не затрагивали тему болезни герцога. Пока был неясен ее исход, все выжидали, не решаясь ничего предпринять.

Как-то утром я получил приглашение от Мартина Грюненфельдера, оберкамергера, посетить смотр герцогских войск на главной площади. С беспокойством и немалым волнением я оделся в свой лучший нюрнбергский костюм – в камзол из тафты – и присоединился к очереди придворных и сопровождающих, которая уже собиралась перед часовней. От сторожевой башни на Вайдманнер-платц послышался топот марширующих солдат. Теодор Альтманн, оскорбленный придворный художник, подбежал ко мне, непричесанный, со сбившимся набок воротником.

– А такое часто бывает? – прошептал я его локтю.

Теодор Альтманн как будто меня и не слышал. Я повторил свой вопрос, и он замахал на меня перепачканными тушью руками, чтобы я замолчал. Показались стражники. Это был небольшой отряд, человек тридцать (среди них я узнал моего друга Клауса), облаченных в легкие доспехи, с пиками и алебардами в руках. Они чеканили шаг в такт барабанному бою. Барабанщиком был тощий мальчонка. Войско возглавлял младший брат моего врага, Максимилиан фон Винкельбах, в шлеме, украшенном пышным плюмажем, словно он только-только вернулся с победоносной войны со страусами.

– Стой, раз-два! – Стражники остановились довольно слаженно (только последние четверо врезались друг в друга) и повернулись. Максимилиан фон Винкельбах явил собравшимся свое каменное лицо и поднял меч, приветствуя зрителей, при этом он чуть не рассек себе нос. Потом показалась свита герцога, без фанфар за неимением таковых. Сердце бешено заколотилось у меня в груди, когда я увидел своего патрона, элегантно одетого на военный манер, в ботфортах из кордовской кожи. Его сопровождали наперсник герцога Иосия Кох, оберкамергер Мартин Грюненфельдер, обер-гофмейстер, мой любимец Винкельбах и двое престарелых медиков, чья дряхлость свидетельствовала явно не в пользу их профессионализма. Герцогский паж – женственного вида мальчик, скуластый и надменный – катил перед собой кресло, а в кресле, почти полностью скрытый под турецким ковром, сидел человек, который сразу же приковал к себе всеобщее внимание.

Сначала мне показалось, что герцог, недовольный бугром на подушке, копается за спиной, пытаясь поправить ее или вытащить; он был как-то неестественно скрючен и свешивался вправо. Когда-то это тело было могучим и крепким, портрет Альтманна не врал; но теперь мышцы стали тем грузом, который сломал хребет его духу. Одетый в черное, словно в трауре по своей жизни, герцог Альбрехт ХІІ Фельсенгрюндский подъехал к своим солдатам, колеса его каталки чирикали, словно воробьи в кустах. Он выглядел таким несчастным: когда кресло ехало вдоль ряда стражников, Иосии Коху приходилось поворачивать голову герцога. Я не слышал его комментариев по поводу внешнего вида солдат, кажется, их не слышали и сами солдаты, поэтому Иосии Коху приходилось переводить. Это унижение бесило герцога. Правым кулаком, в котором еще оставалась какая-то сила (возможно, остатки той самой силы, что сломала нос моему покровителю), он врезал по подлокотнику кресла. Барабанная дробь постепенно замедлялась, и когда герцог достаточно насмотрелся на свое войско, он повернулся к гражданскому строю. Придворные засуетились и вытянулись по струнке.

– Аэт-то?

– Ты же знаешь герра Альтмана, отец.

– То этт? Рядмсним!

Его взгляд был бессмысленным, словно стеклянным; слезящиеся глаза были на одном уровне с моими. Голос, когда-то звучный, теперь стал натужным и хриплым, как ржавый насос.

– Меня зовут Томмазо Грилли, к вашим услугам.

– Сверчок?

– Нет, отец, – Грилли. – Альбрехт, мой Альбрехт, с которым я после приезда не перекинулся ни единым словом, посмотрел на меня с заговорщическим видом. – Это мой друг, отец.

– Оже гарлиг.

– Друг из Нюрнберга. Весьма почтительный молодой человек.

– Чётоф гарлиг.

Я так и не понял: ему не понравился лично я или это сказывалась болезнь и общая усталость от жизни?

– Чё он зись деает? Брех, скжи, чё он зись деает?

– Он мой учитель, отец. Мой учитель латыни. Яростный огонь в глазах герцога тут же потух: его интерес

угас, и паж покатил кресло дальше. Я остолбенел.

– Учитель латыни?

– Учитель латыни?

Когда я возвращался в свою спальню в южном крыле, по дороге меня нагнал Теодор Альтманн – и навис надо мной, словно хотел опрокинуть.

– В детстве ему уже преподавалилатынь, я знал его учителей, это были мои друзья. С чего бы он взялся за латынь теперь?

Я ускорил шаг к Вергессен-штрассе, пытаясь уйти от него.

– Отвечай. Почему ты такой скрытный?

– Я не скрытный, герр Альтманн. Вы слышали, что сказал маркиз. – Взопревший, воняющий уксусом Альтманн так сильно карябал лысину, что его шапка упала на пол. – Вы живете здесь, в замке? – спросил я.

– Живу? Хм… ну да, раньше – да…

– Ах, раньше.И, надо думать, за мной вы идете из-за ностальгии? Вы ведь живете на конюшне.

– Рядом. Я живу рядомс конюшней…

– Тогда у вас нет причины идти следом за мной, не так ли?

Теодор Альтманн не выдержал. Его стариковский нос побагровел, а губы, наоборот, побелели. Он принялся осыпать меня упреками на беглой латыни. Я не сумел ответить тем же (не моя вина, что у Альбрехта не хватило воображения ни на что другое) и вместо этого огрызнулся на ломаном немецком.

– Я именно тот, – сказал я, – кого вы всегда боялись.

– Да? – спросил Альтманн. – И кто же?

– Я художник. Я фаворит маркиза. А как к вам относится будущая власть?

Не ожидая ответа, я оставил своего остолбеневшего оппонента под окнами бывших покоев герцогини и