Тем не менее отход проходил в крайне тяжелых условиях. Утомленные солдаты, не получавшие почти двое суток ни воды, ни продовольствия, могли только с трудом брести, из последних сил удерживая оружие. Хуже всего было тем, кто тащил раненых, но, к чести болховцев, они никого не бросили.
Штерн и Гаршин, соорудив из подручных материалов некое подобие носилок, несли в них раненого Лиховцева. Тот уже впал в беспамятство, и лишь издаваемые им иногда тихие стоны свидетельствовали, что жизнь еще теплится в нем. Надо сказать, что Николай и Всеволод выглядели не слишком подходящей парой для переноски раненого. Первый был высок и крепок, а второй низкоросл и тщедушен, и в другое время они вызвали бы немало насмешек по этому поводу, но сейчас всем было не до того. Кое-как спустившись с горы, они немного не дошли до протекавшей здесь речки с чудным названием Лом и в изнеможении опустили носилки. Сил идти дальше не было, и приятели упали рядом со своим товарищем.
Гаршин, несмотря на свое не слишком богатырское телосложение, оказался крепче и после недолгого отдыха, собрав волю в кулак, побрел к речке. То тут, то там лежали лишившиеся сил солдаты. Другие хоть и с трудом продолжали путь и, дойдя наконец до берега, буквально падали в воду и припадали к живительной влаге.
Утолив жажду и почувствовав себя намного лучше, Всеволод набрал флягу и двинулся обратно. Впрочем, подобная идея пришла в голову не только ему. Кому-то из начальства достало ума и распорядительности отправить на помощь отступающим казаков. Станичники прямо с седел черпали ведрами, котелками и всем, что им удалось сыскать, воду и развозили ее обессилившим солдатам. Несколько глотков и капель на грудь и голову возвращали их к жизни, после чего те могли продолжать путь самостоятельно.
Добравшись до носилок, Гаршин напоил Штерна, затем смочил губы Лиховцеву. На их счастье, через некоторое время появились санитары и взяли на себя заботы об их раненом приятеле.
Тем временем опомнившиеся турки заняли высоту и возобновили стрельбу. Кругом уже скакали ординарцы и адъютанты, трубили горнисты и выбивали дробь барабанщики. Принявший командование от полковника Буссе генерал Прохоров приказал собирать солдат, чтобы они не стали легкой добычей противника.
Кое-как приведя батальоны в порядок, русские двинулись к своим бивуакам у села Папикой. Тут случилось новое несчастье: командир третьего батальона майор Смирнский, только что собравший и приведший в относительный порядок свое подразделение, проходя мимо генерала Прохорова, скомандовал: «На плечо!» — и тут же выпал из седла, сраженный внезапным ударом. Его, разумеется, тут же подняли и положили на носилки, но на перевязочный пункт принесли уже мертвым. Эта нелепая смерть, уже после окончания тяжелого и кровопролитного сражения, произвела на многих удручающее впечатление.
С учетом того, что командир второго батальона майор Флоренский[57] еще днем вышел из строя после тяжелого ранения, в полку, если не считать самого Буссе, оставался только один штаб-офицер — подполковник Теслев. Все это привело к тому, что штабс-капитан Гаупт был назначен временно исправляющим обязанности командира второго батальона, а его роту принял поручик Венегер.
До Папикоя болховцы добрались уже глубокой ночью. Ставшие в последнее время неразлучными, Штерн и Гаршин чувствовали себя настолько разбитыми, что ни есть, ни пить, ни просто снять сапоги сил уже не было, и потому молодые люди, с трудом добравшись до своей палатки, провалились в тревожный сон. Увы, выспаться этой ночью им не пришлось. Нервы у многих участников недавнего сражения оказались настолько напряжены, что под утро кто-то из них подскочил и выкрикнул спросонья: «Турки!» Тут же поднялся шум и стрельба. Из палаток выбегали заспанные люди. Немногие из них успели одеться, но зато все подхватили оружие и были готовы защищать лагерь до последнего вздоха. Некоторые беспорядочно палили в темноту, другие кричали: «ура», а третьи тщетно пытались разобраться, в чем дело. Одним из таких был старший унтер-офицер Галеев, выбежавший с обнаженным тесаком вперед и обследовавший местность. Никого не обнаружив, он вернулся назад и попытался успокоить товарищей, но на свою беду его едва не приняли за турка. Находящиеся в крайнем возбуждении солдаты бросились на него со штыками наперевес и наверняка закололи бы, если бы выскочивший из темноты Будищев не раскидал их в разные стороны.
— Вы что, охренели?! — кричал он им, отбивая удары и нанося их сам.
Вид его был страшен: голова не покрыта, лицо черное от пороховой копоти, на котором выделялись только бешено вращающиеся зрачки. Мундир в нескольких местах разодран, а один из рукавов держался просто на честном слове. Но при этом он щедро раздавал удары и так отчаянно матерился, что лишь по этому признаку в нем смогли опознать русского человека.
Наконец все выяснилось, и возбужденные после такой экстремальной побудки солдаты разошлись прочь, а чудом вернувшийся в расположение полка ефрейтор предстал перед командованием.
— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие? — голосом смертельно уставшего человека обратился он к Буссе.
— Изволь, братец, — разрешил тот.
— Во время крайней контратаки был ранен вольноопределяющийся Лиховцев. Как старший по званию, я приказал Штерну и Гаршину доставить его на перевязочный пункт, а сам остался прикрывать их отход.
— Вот как? — удивился полковник и обернулся к стоящему тут же Гаупту.
Тот утвердительно кивнул, так, мол, все и было, после чего Дмитрий продолжил:
— Поскольку из-за превосходства турок вернуться назад не представлялось возможным, я укрылся в складках местности, где и дождался темноты. После чего вернулся на позиции и обнаружил, что их заняли турки.
— Как же ты выбрался? — недоверчиво покачал головой полковник.
— Феску османскую надел, ваше высокоблагородие, — пожал плечами Будищев, — а мундир в темноте не больно-то различишь. Винтовка же у меня и так турецкая, вот они и не разглядели.
— Дальше что было?
— Дальше стал к своим пробираться. Всю ночь шел.
— Как же тебя секреты не заметили?
— Да я после того, как на редуте туркам едва тепленьким не попал, таиться стал, а то мало ли. Тем более что казаки многие в черкесках и
