Проклиная хромоту, бежал к храму Успения Богородицы. Застал старушку прихожанку, дневавшую там и ночевавшую. Она рассказала, что Мила была совсем недавно, часа два назад. И долго молилась у иконы Богоматери, стояла на коленях. Старушка порадовалась: раньше-то Милочка вовсе не молилась, а тут — так истово… А потом ушла. Вроде к станции. Матвей нашел отца Никанора, и тот развел руками: знаю, конечно, знаю рабу Божью Людмилу и люблю ее за чистую душу, ну а больше мне знать ни к чему, на что нам адреса-фамилии? Может быть, и не врал…
Он бросился в город. День за днем обходил его улицы, вглядывался в женщин. Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда вдруг обжигала мысль: а если она сейчас вернулась? И кидался обратно в поселок. Но там его встречал пустой дом и унылый, изголодавшийся пес. Матвей снова ехал в город и один за другим обходил его храмы, слушал хоры, а потом дожидался хористов, смотрел им в лица… Бывало, ночевал на вокзалах, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все, что осталось от «сорока сороков» московских церквей… Однажды задремал на вокзальной скамейке. Не заметив, уронил на пол кепку. А когда очнулся, нашел в ней два пятака и новенький гривенник…
Сначала не понял, откуда это, а потом пошел взглянуть на себя в зеркало: увидел исхудавшего, изможденного старика с седой бородой, в грязном истершемся ватнике. И вдруг понял: это судьба, он никогда не найдет Милу. И вернулся домой.
XI…Карат залаял весело. Матвей разбирался в его лае. Тихий, почти скулящий: «Пусти гулять!» — или лютой зимой «Пусти в дом, замерз!»; спокойный, короткий, остерегающий: «У ограды остановился чужой»; злобный, громкий, частый: «Чужой вошел на участок!»; тоже громкий, но заливистый, веселый: «К нам пришел знакомый!» А знакомый — это значит Ренат, иногда — дядя Коля Паничкин. Матвей с утра уже был у Рената, попросил чего-нибудь почитать, тот порылся, достал том: «Читал?» — «Нет». — «Да ты что! — остолбенел Ренат. — Пока не прочтешь, я тебя культурным человеком не считаю!» Матвей взглянул: «Махабхарата». «Слушай, салям-алейкум, ты мне сейчас дал бы чего попроще, такое настроение. Юлиана Семенова нет?» — «Есть Юлиан Отступник на французском, но пока не прочтешь „Махабхарату“, я тебе ничего не дам». Делать нечего, Матвей завалился с ней на топчан… и как-то быстренько задремал. Услышав заливистый лай Карата, очухался и решил, что Ренат зачем-то пришел. Нехотя поднялся, лениво прошел к крыльцу. В сенях крутил хвостом и лаял Карат. Матвей открыл дверь, приготовив приветствие: «Спасибо, салям-алейкум, за книжку — идеальное средство от бессонницы», — но слова замерли… Внизу, у крыльца, опираясь на палку, стояла Ядвига Витольдовна. Карат рванулся к старухе и почтительно обнюхал ее.
— Прошу простить меня, уважаемый Матвей, — медленно сказала она с явным акцентом, — у меня маленькое несчастье. Совсем пропал звук у телевизора. Я думала, что я оглохла, но потом включила радио и все хорошо услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот аппарат? Может быть, еще возможно вернуть ему звук?
— Да бога ради, разумеется, сейчас посмотрю, — охотно откликнулся Матвей.
— Я вам чрезвычайно благодарна, — говорила старуха по пути к дому. — Знаете, я еще не очень старая женщина, мне семьдесят семь лет, и я все могу сама. Я и читать могу, но у меня стали быстро уставать глаза, и я почти перестала выписывать газеты. Но я привыкла быть в курсе всех дел жизни, и я смотрю телевизор — от него мои глаза не устают. Но пропал звук! Прекрасное изображение, а звука совсем нет.
— Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.
— Я буду так чрезвычайно благодарна вам, уважаемый Матвей.
Дело и вправду оказалось пустяковое — от старости телевизор совсем разболтался и требовал просто капитальной чистки. Матвей сбегал домой, натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:
— Вы замечательный мастер, уважаемый Матвей! Ведь не только появился прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!
Он присел к столу и огляделся. Ядвига жила чисто и скромно: этажерка с десятком книг, старенький, но еще крепкий платяной шкаф, маленькое уютное кресло у телевизора, короткая кровать, застеленная клетчатым пледом, рядом — столик с шитьем…
Матвей провел взглядом по шитью — и вдруг вернулся, пригляделся. А потом даже встал, чтобы удостовериться: да, действительно, на столике были сложены детские платьица, штанишки, рубашечки, а одна распашонка лежала раскроенная, но еще не сшитая. Матвей улыбнулся: подрабатывает старушка, что ли?
Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.
— Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам все будет слышно!
— Ядвига Витольдовна, — сказал он, — у вас внуки есть?
— О нет, нет! — покачала она головой. — Я совсем одна, совсем. — Она виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.
— А это? Хобби? — с шутливой каверзностью спросил Матвей, указывая на детские вещички.
— О, это в воду, в воду. — И она опять как-то неловко улыбнулась — то ли жалобно, то ли просительно.
— Куда, простите? — не понял Матвей.
— Это поплывет по реке, далеко-далеко… Садитесь, я налью вам чаю. Он свежей заварки и чудно пахнет.
«Не дай мне бог сойти с ума», — подумал пушкинской строкой ошарашенный Матвей.
Ядвига Витольдовна налила ему чаю, придвинула крохотную сахарницу и еще меньшее блюдечко.
— Берите сахар, уважаемый Матвей, — сказала чинно и сама отхлебнула. — О, вполне удачно, вполне! А варенье у меня, конечно, свое — вишневое, крыжовенное, малиновое, смородиновое… — Она указала на четыре одинаковые хрустальные вазочки с вареньем и без паузы продолжила: — Я была первой красавицей Варшавы…
«Бедняга», — подумал Матвей.
— Разумеется, сейчас в это трудно поверить, но это было так. В 28-м году я танцевала с Дзядеком! Ну — с Пилсудским, все его звали Дзядек, по-польски — дедушка, и честно признаться, он был прелесть! В конце зимы на балу в Вилянуве он сам пригласил меня, и вся Варшава смотрела на нас. Он, конечно, был реакционер, но тогда я этого не понимала. Я помню ту зиму, ту весну
