Паулус, Маркус, Хостус и Квартус обернули Сандро в светлую ткань, и группа вышла из храма.
– Мертвые никогда нас не покинут, – сказал Петрус, шагая рядом с Алехандро. – Второе святилище было сердцем этого мира, и не грех бы мне понять это раньше.
– А что бы изменилось? – спросил Алехандро.
– Вы бы тоже выпили тысячелетний чай, – ответил тот.
– Если вы выпили тысячелетний чай, значит вы были этого достойны, – сказал Алехандро.
– Судьба не знает достоинства, – заметил Петрус, – но я должен взять на себя продолжение истории, как все те, кто остается, чтобы видеть, как рушится их мир и умирают друзья.
– Из нас всех аристократ – вы, – сказал Алехандро.
Они дошли до берега озера. Бурая грязь, которая по другую сторону моста пятнала воды, здесь возмущала поверхность мелкими завихрениями, похожими на враждебные письмена. Черный мост начал трескаться странным образом: щели разрастались, уходя внутрь себя и создавая небытие там, где раньше жили туманы. Потом показалось, что это небытие породило новую субстанцию, густую и сверхплотную, где виднелись огромные города и здания в тумане – в тумане желтом и клейком, который облеплял предметы и живущих, пока небо раскрывалось, выпуская вредоносные лучи.
– Небытие – это не пустота, – сказал Солон. – Пустота появляется из грезы, а из небытия возникает переполненность, которая душит нас и убивает.
– Как мы могли проиграть эту войну? – спросил Тагор.
– Первое убийство никогда не бывает первым, – ответил отец Франциск.
– Мир не готов к вымыслу вымыслов, – сказал Петрус.
– И все же это была прекрасная греза, – сказал отец Франциск. – Рассказ вне часовни, история без Церкви.
– Кто хочет придумывать свою судьбу, если другие могут выбрать ее за вас? – спросил Петрус.
Неожиданно пришло время прощаться, а это всегда случается слишком рано, и нет никакого способа к этому подготовиться, потому что трудно хорошо жить, но еще труднее хорошо умереть. Сейчас осень, ноябрь, самый прекрасный месяц, когда все угасает в красоте, умирая грациозно и с достоинством, – и этот мучительный разрыв, требующий, чтобы все погибло, оставив за собой жар эфемерного мерцания, и есть то, что мы называем любовью. Так в часы, когда все рушилось, раскрылась последняя Книга, ценнейшая из всех, единственная важная для жизни живых и мертвых. Я не могу с точностью описать вам, что происходило в сердцах тех, кому предстояло умереть, но знайте, что на лице маленькой француженки, которое было и лицом маленькой итальянки, испещренным тоненькими прожилками, от них не осталось и следа, что и прокомментировал Петрус, пробормотав слова, которые расслышал только отец Франциск: в последний час любви.
Эльф достал из своего узла пыльную бутылку.
– Это она меня выбрала, – сказал он.
На смазанной от влажности этикетке можно было разобрать:
1918 – Петрус – Марочное вино
Следует ли говорить, что в тот момент, когда все выпили из чудесным образом сохранившихся в узле глупца хрустальных стаканов это последнее вино последнего дня, на поверхности зараженных вод появились странные фигуры?
Дикие Травы на озере.
КОНЕЦ ЧЕТЫРЕХ КНИГ
НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ
Пейзажи
В этом рассказе было два главных пейзажа: винный подвал де Йепесов, с одной стороны; скудные и поэтичные земли Бургундии, Абруцци, Обрака, Ирландии и Эстремадуры – с другой.
Если винный подвал притягивал паломников-виноделов и способствовал появлению призраков, то ровно потому, что виноградники и мертвецы вместе участвуют в великом повествовании мира, – а разве тому может быть лучшая метафора, чем путешественники, приносящие эликсир притч в лабораторию романа?
И наконец, если все действующие лица этой истории выросли в краях одиночества и духа, то потому, что все рождается из земли и неба, а всеобщий распад начинается с забвения этой соприродной поэзии, что когда-то и было дано понять Алехандро де Йепесу и Луису Альваресу.
Буду хранить всегда – таков был девиз туманов и замка де Йепесов. А что еще делать в этой жизни, кроме как хранить магию рассказа призраков и роз?
Роман
Если роман не сновидение, то он ложь, напишет один писатель[47], которого Петрус, возможно, однажды встретит.
Сознания, существующие в реальном мире, не отличаются от тех, которые существуют в романе, а следовательно, тот или та, кто держит перо, тем самым держит на его чернильном кончике и совокупность всего, что было и будет. Если первый эльф, перешедший через мост туманов, направился в Йепес, значит он хотел оказаться у самого предела реальности, в самом сердце странной области, где стираются границы между землями и духом. И если первый эльф, выбравший человеческую жизнь, тоже оказался на поэтичной земле Эстремадуры, значит так решило мое перо, и мое сновидение, и та совокупность вселенных, которой отдают свой голос мне подобные.
И в довершение я ввела в эту вселенную призраков и вино, потому что каждый человек – наследник истории, которую он в свой черед должен превратить в собственную, а этому, как известно, совершенно не помешает благородство хорошей бутылочки из особых запасов.
Апокалипсис по Петрусу
Именно глупец в слепоте своей видит далеко вперед; он сердцем чувствует пространства и времена, разумом – пласты и наносы реальности; благодаря ему все и собрались здесь, потому что он слуга рассказов, а еще потому, что я так решила.
Петрус хорошо знал, что такое надежда и неумолимость падения, величие сопротивления и бесконечность войны, сила грез и постоянство сражений; короче, он знал, что жизнь – это то, что бывает в промежутке между бедствиями. Нет лучших друзей, чем отчаявшиеся, более храбрых солдат, чем мечтатели, более доблестных рыцарей чуда, чем неверующие и пьяницы в преддверии апокалипсиса.
Тому свидетельство слова, которые Петрус сказал в конце, когда все стояли перед черными водами, а люди и эльфы, которым не довелось попробовать тысячелетнего чая, умирали на руках тех, кто их любил.
Мы проиграли сражение, но время не останавливается на этом поражении –
