Ничего-ничего! Она справилась сама! Вот сейчас отлежится, отдышится и точно справится. Если есть спуск, значит, должен быть и подъем. Она выберется на поверхность! Пусть ползком, пусть на карачках, цепляясь за корни и ветки… Корни и ветки, на них одних теперь у нее надежда. Получилось однажды, получится и впредь.
Поворачивать голову было больно, наверное, Юля ушиблась, когда летела вниз по склону оврага. И рукав худи порван, а из прорехи сочится кровь, марает красным и светлую ткань, и бурые листья, и обтянутую пергаментно-тонкой кожей руку. Не ее руку, а чужую…
Не корень… И не ветка… Рука…
Узкая ладошка, тонкие пальцы, розовый лак на обломанных ногтях, кожаные фенечки на запястье…
Захотелось закричать, забиться в истерике, но не получилось. Единственное, что у нее получилось, – это разжать онемевшие, окаменевшие пальцы, отпустить эту мертвую руку, самой отползти как можно дальше от неспокойного, вспучивающегося то горбами, то пузырями болота из листьев, зажать уши руками, чтобы не слышать шепот…
Как она выбиралась из оврага? Юля не помнила. Помнила лишь, как лихорадочно шарила в кармане худи в поисках телефона и наушников. Ей повезло – нашла. Нашла, сунула наушники в уши, врубила плеер на максимум… А потом ползла вверх, к пронзительно-синему небу. Ползла, цеплялась за корни и боялась, что корни вцепятся в нее. Потому что в этом мрачном лесу все было не таким, каким казалось на первый взгляд.
Казалось… Маме тоже много чего казалось. Еще до того, как она начала рисовать свои страшные черноглазые картины. А потом маме выставили диагноз «шизофрения»… Нет, на самом деле он был куда длиннее и куда запутаннее, но Юля запомнила только вот это слово, которое почти сразу же стало ассоциироваться у нее со словом «приговор». Приговор для мамы. Приговор для нее самой, потому что дурную наследственность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Особенно если ты сначала проваливаешься в трясину из листьев, а потом тебя вытаскивает из нее мертвая девочка. Или не вытаскивает, а, наоборот, пытается утащить на дно?..
Не думать! Не думать и не вспоминать! Пока у нее есть одна-единственная задача – выбраться из оврага, выйти к людям. Обыкновенным живым людям.
Юля сорвалась в самый последний момент, когда была уже почти у цели. И упала бы, если бы кто-то не схватил ее сначала за шиворот, а потом и за руку. Схватил и потащил. Только не вниз, а наверх. Но она все равно закричала. Она орала, перекрикивая «Stone Sour» в своих наушниках, стараясь заглушить обнявший ее за плечи ужас.
А ужас продолжал обнимать. Сначала осторожно, потом все крепче. А потом и вовсе встряхнул с такой силой, что клацнули зубы, а наушники вылетели из ушей.
И сразу стало тихо-тихо, до звона. И темно, потому что Юля закрыла глаза. Все, в домике никого нет… Идите все лесом…
– …Ты чего орешь? – Ее по-прежнему трясли, как тряпичную куклу. – Глаза открой! Слышишь меня, горластая?
Открыла. Не хотела, но темнота – это тоже страшно. Темноты она боялась с детства.
Он был высокий, на голову выше ее. И держал крепко, и хмурил черные брови, почти такие же черные, как у Макса. Глаза у него тоже были черные, цыганские. А волосы каштановые, коротко стриженные, на загорелом лбу поблескивали капельки пота.
– Ну, успокоилась? – спросил он сердито.
Не успокоилась, но живой человек, пусть даже такой сердитый, всегда лучше мертвой девочки. Или нескольких мертвых девочек… Или галлюцинации… У мамы случались галлюцинации. Пришел и ее час?
– Все нормально. – Она смотрела на него снизу вверх, а хотелось уткнуться носом в вырез его черной футболки и затаиться. Вдруг получится переждать и приступ пройдет?
Приступ пройдет, а этот высокий, черноволосый, которому место не на задворках жизни, а где-нибудь в пафосном ночном клубе, покрутит пальцем у виска, скажет, что она чокнутая, и тоже пройдет мимо.
– Ты свалилась в овраг? – Он ощупывал ее совершенно бесцеремонно. Ну и пусть! Зато у него теплые руки. – Ничего себе не сломала?
– Нет.
– А кровь откуда? Покажи-ка.
А сейчас он тянул с нее порванную окровавленную худи, сначала тянул, потом осматривал то, что худи прикрывало. Осматривал и хмурился. Что ему так не понравилось? Ее раны или она сама? Юля бы поставила на второе. Она редко нравилась людям, считай, почти никогда не нравилась. Потому что у нее была дурная наследственность и отягощенный анамнез. Так однажды сказала соседка Любаша. Любаша работала медсестрой в поликлинике и знала толк в анамнезах.
Ну и пусть! Не о том сейчас нужно думать! Юля вырвалась, подбежала к краю оврага, вытянула шею, всматриваясь вниз.
– Куда?! – Он снова схватил ее. Сначала за ворот майки, потом за руку. Ворот затрещал и пополз, а руке просто стало больно. А будет еще больнее, когда она скажет ему, что видела на дне.
– Там мертвая девочка. – Она старалась, чтобы голос звучал ровно, чтобы ничто не выдавало ее отягощенный анамнез.
– Где? В овраге? – Пока еще он смотрел на нее как на нормальную. Пока…
– Да, в овраге. Возможно, она там не одна… мертвая.
– То есть там несколько мертвых девочек? – А вот сейчас он усмехнется с жалостью. Это в лучшем случае. А в худшем обзовет ее чокнутой.
– Да. В куче листьев. – Хотелось добавить, что на самом деле это никакая не куча, а настоящая трясина, но Юля не стала. Постепенно, капля за каплей, к ней возвращалось здравомыслие.
– Я ничего не вижу. – Теперь уже он стоял на краю и тянул шею.
– Я сейчас тоже ничего не вижу. – Не видит и не слышит. А это уже счастье. – Только не спускайся туда, это опасно. – Она должна предупредить. Если придется, даже про трясину из листьев рассказать. И плевать на анамнез!
Он посмотрел на нее с сомнением, а потом принялся рыться в рюкзаке.
– Не бойся, – сказал, доставая из рюкзака моток веревки. Крепкой такой веревки, по типу альпинистской. – Я не свалюсь.
С веревкой он управился быстро, обмотал ее вокруг дерева, проверил крепление.
– Жди здесь, – сказал и соскользнул вниз.
Он соскользнул, а она осталась ждать. Ждала долго, наверное около получаса. Вот сейчас он выберется из оврага и скажет, что она идиотка…
Выбрался. Молча выбрался, молча сел рядом, снова принялся шарить в рюкзаке, потом спросил:
– Как тебя зовут?
– Юля. Меня зовут Юля.
– Я Павел. – Он шумно выдохнул, словно бы тоже наглотался прелой листвы и не мог полноценно дышать.
– Что там? – решилась она наконец.
Он долго молчал, а перед тем как ответить, зачем-то убрал с ее лица прядь волос, бережно, как когда-то в детстве мама, заправил за ухо.
– Ты только не бойся, – сказал очень тихо и очень серьезно. – Там действительно… тела.
– Тела?.. – Вдруг стало холодно, так холодно, что заклацали зубы. И Павел вытащил из своего бездонного рюкзака
