переполнен, в другом шкафу было место, но там стояли чемоданы и какие то пакеты с ненужными вещами, — это было слишком оскорбительно.
Попробовала она поставить урну на своем туалетном столике, с которого пришлось убрать все фривольные, но в общем необходимые вещи — банки с кремами, флакон одеколона, пудренницу. На третий день, второпях, Елена Ивановна положила на шкатулку свои перчатки и потом долго мучилась: какое кощунство! При жизни Николая Александровича бывали дни, когда она совсем не замечала присутствия мужа. Теперь же Елена Ивановна чувствовала его постоянно, каждую минуту, он прочно вошел в ее существование, руководил всеми ее решениями, — это был загробный реванш человека, при жизни очень мало интересовавшегося тем, что думала и как поступала его жена, и теперь не оставлявшего ее ни на одно мгновенье.
Днем это невидимое присутствие было еще сносно, но по ночам оно принимало какие то кошмарные, бредовые формы. Лежа в темноте, с раскрытыми глазами, она вспоминала всю свою несложную и пустоватую жизнь, мысленно беседовала с мертвецом в шкатулке и ей казалось, что она постепенно теряет рассудок, и что если урна останется в квартире, она никогда больше не проведет спокойной ночи, без кошмаров и разговоров с призраком.
— Так нельзя, милая моя, — сказала ей дальняя родственница, разглядывая с видом эксперта темные круги под глазами Елены Ивановны. Вы себя изводите, а толку никакого нет. Так вот, милая, вы Николая Александровича из квартиры уберите. Между нами говоря, к вам и люди из-за этого перестали ходить: неуютно, знаете.
Должно быть, Елена Ивановна подсознательно только и ждала такого совета. Был это даже не совет, а нечто большее: моральное разрешение, ясное указание на то, что люди не осудят. Теперь оставалось только придумать, что делать с злополучной урной. Елена Ивановна вдруг вспомнила, что прах какого то американского миллионера, также преданного кремации, подняли на самолете и сверху рассыпали над его землями. Вспомнила она, как понравился тогда этот жест Николаю Александровичу: он что-то сказал о том, что «земля есть и в землю изыдеши», и что теперь американец навеки воссоединился с пейзажем, который он так любил при жизни, и частью которого он сам стал после смерти.
Это была блестящая идея — рассыпать прах мужа на лоне природы. Не даром Николай Александрович часто мечтал, что на старости лет они купят домик под Нью-Йорком и при этом добавлял какую то фразу о Цинцинате, которую она, по незнанию латинского языка, не понимала. Было, конечно, препятствие: отсутствие самолета. Но самолет казался деталью, прихотью миллионера, — за такими трудно было тянуться простым русским эмигрантам. Всю эту церемонию можно было проделать иначе, гораздо скромней, но с таким же результатом, — например, развеять прах мужа из поезда, мчащегося посреди зеленых лугов и пастбищ.
И в ближайшее воскресенье Елена Ивановна взяла деревянную шкатулку, завернутую в бумагу, и отправилась на Пенсильванский вокзал. В каком направлении ехать было ей безразлично, но она вспомнила, что с Николаем Александровичем они несколько раз ездили на Лонг Бич. По дороге была зелень, маленькие сады, всё то, о чем мечтал бедный Коля. Она взяла билет и села в вагон, переполненный дачниками.
День был жаркий, все окна в вагоне настежь раскрыты. Елена Ивановна смотрела на пролетающие мимо убогие предместья Нью-Йорка. Сначала были фабричные корпуса, потом пошли маленькие домики и подобия садов: клочек газона, два тощих деревца, куст чахлых роз и гортензии.
«Коля мечтал выращивать цветы», — думала Елена Ивановна. После станции Джамейки поезд пошел вдоль длинной аллеи тополей, за которыми открылся широкий луг и вдали какие то строения. Елена Ивановна не знала, что это скаковое поле, один из Нью-Йоркских ипподромов. Она увидела только, что место зеленое, открытое, это было именно то, чего она хотела. Дрожащими руками развернула бумагу, открыла крышку ящика и зажмурилась: на дне лежал серовато-желтый пепел и какие то мелкие костяшки. И, уже не глядя, она зачерпнула горсть праха и бросила его в окно. Ветер подхватил серо-желтую пыль и понес ее вдоль вагонов. Елена Ивановна широким жестом сеятельницы бросила еще горсть, и еще. И вдруг сзади, какой то человек, сидевший у окна, свирепо закричал на весь вагон:
— Что за чорт?! Чего вы бросаете в окна? Лэди, вы не видите, что всё летит обратно в вагон и засоряет людям глаза?
Елена Ивановна оглянулась, как затравленный зверь, и бросила еще одну горсть. Поезд начал слегка заворачивать, описывая широкую дугу, и бренные останки Николая Александровича, летевшие по воздуху, попадали во все раскрытые окна состава.
— Лэди, прекратите это безобразие! — уже угрожающе крикнул желчный пассажир. Никто не обязан закрывать окна в такую жару из-за вашей прихоти. Выбрасывайте ваш мусор дома, а не из окна вагона!
Елена Ивановна ничего не ответила. От ужаса она захлебнулась, да и английский ее язык был недостаточно хорош, чтобы объяснить, что речь шла не о мусоре, а о прахе бывшего присяжного поверенного и честного труженика на общественной ниве. На дне ящика оставалось еще несколько горстей, но негодующие крики уже слышались с разных сторон вагона. Люди вынимали платки и прикладывали их к засоренным глазам. И тогда последним, широким и отчаянным жестом, Елена Ивановна швырнула урну, которая покатилась под железнодорожный откос и застряла у каких то кустов. Поезд шел, постепенно набирая ход, поля кончились, и в окнах снова замелькали маленькие дома и садики с клочками газона и гортензиями.
А Николай Александрович упокоился, наконец, в недрах Авраама, и стал навсегда частью пейзажа ипподрома Джамейки.
Бабалу
Ее звали Бабалу, — сокращенно Бэб. Она была черная девочка с двумя туго заплетенными косичками, которые кончались зелеными бантиками.
Бабалу сидела на траве, около цветочной клумбы и при этом сама казалась каким то экзотическим цветком. Мать ее работала на кухне, целый день возилась у плиты, била посуду, а по ночам, уложив спать девочку, куда-то исчезала. Возвращалась она очень поздно, всегда в сопровождении очередного поклонника, и жильцы русского пансиона, в котором служила Эльмара, ожидали, что в результате этих ночных прогулок у Бабалу появится маленький брат или сестра, — так же случайно, как случайно появилась на свет и сама Бабалу.
О каждом новом романе Эльмары мы узнавали немедленно. Пища вдруг становилась несъедобной, Эльмара принималась бить посуду таким темпом, что на кухню было страшно войти, а хозяйка пансиона, женщина нервная и впечатлительная, целыми днями ломала себе руки и повторяла:
— Здравствуйте! Сказка начинается сначала. Вчера ее провожал домой какой-то новый папуас.
И, почему-то, ни с того, ни с сего, добавляла:
— Бедная Бабалу… Несчастная малютка!
А малютка была очаровательная, — нос приплюснутый, пуговкой, глаза лукавые, рот наполнен множеством белых зубов. Успех она имела у жильцов пансиона огромный: все наперебой баловали Бабалу, покупали ей игрушки, сласти и яркие ленты для косичек. Бэб принимала эти подношения, смущенно опускала глаза и, на вопрос, сколько ей лет, шептала:
— Я еще не слишком взрослая. Шесть лет.
