Буду спокойным и сдержанным, уверил себя Пересвет, шагая по объятым покойным сном коридорам царского терема и стараясь потише цокать кованными каблуками по наборным полам. Не из-за чего тревожиться. Можно подумать, ты не ведаешь проказливого нрава Кириамэ. Он как избалованная красотка — замуж вышла, а никак не угомонится, всё испытывает свои чары на мужниных друзьях и случайных знакомых. Не потому, что супруга не любит или изменить помышляет, но лишь оттого, что желает снова и снова убеждаться в своей неотразимой красе. Когда-нибудь Ёширо непременно образумится. Когда-нибудь, да только не сейчас.
Пересвет надеялся, что к его возвращению принц будет спать, но просчитался. В опочивальне неярко горел бумажный фонарь, расписанный пионами. Облаченный в белую нижнюю юкату Ёширо полулежал в постели, укрывшись одеялами и неспешно перелистывая тоненькую книжицу в сероватой обложке. Черные волосы змеились по подушкам — и в самом деле, похожие на удушающие петли, чьё роковое объятие смертельно и сладко.
— Выпросил все-таки, — хмыкнул царевич.
— Одолжил на время, — с достоинством ответствовал Кириамэ. — Хотел проверить одну догадку. Чем похвастаешь, добрый молодец?
— Да нечем особенно хвастать, — Пересвет с шумным вздохом облегчения метнул в угол ставшие за день слишком тесными сапоги алой козловой кожи. — Побывал у ромалы, чин по чину возвернул усопшую деву соплеменникам. Хотел расспросить Джанко, но у того, похоже, от горя ум слегка за разум зашел. Сказал только, мол, сестрица себя блюла в строгости, из дружков никого особо не привечала и с незнакомцами на сеновалы не бегала.
— Невесть почему именно близкие родственники последними замечают неладное, — с видом записного мудреца изрек Ёширо.
— Ладно, а что такое-эдакое ты приметил за Гардиано? — еще в дороге царевич решил, что незачем упоминать о визите в книжную лавку… и об украденном листке с виршами — тоже. Стянув и бросив на лавку кафтан, Пересвет босиком прошлепал по расстеленном на полу толстому персианскому ковру и шмыгнул под одеяла, поближе к знакомому теплу. Ну и денек сегодня выдался. Сплошная суматоха и беготня.
— А-а, это занимательно, — Ёширо перелистнул «Мимолетности». — При всей дурной крикливости и режущей глаз яркости («И этот туда же», — с ехидством отметил царевич) вынужден признать — Гардиано умеет на удивление верно передавать характеры. Всего лишь пара штрихов, но возникает очень выразительный портрет. Я перечитал сборник заново и нашел, что искал. У Гардиано был ондзин. Наставник, хотя это слово не совсем верное. Ондзин — тот, кто своим примером и своей мудростью сделал тебя таким, каков ты есть. В моей жизни, к сожалению, такого человека не случилось. У меня были учителя и те, кто мимоходом уделял мне крупицы своих житейских познаний, а ондзина не встретилось. У Гардиано он был.
— Сесарио, что ли? — неуверенно предположил царевич.
— Нет, — отрицательно повел головой Кириамэ. — Что творилось между ним и Сесарио, я толком пока не разобрался, но ондзин Гая — кто-то другой. Тот, кого он именует патроном, то есть покровителем, и кому посвятил несколько стихотворений. Тот, кто обучил его проницать сущность вещей. Разлука с этим человеком удручает Гардиано намного больше, нежели расставание с дамой Лючианой.
— Ну так давай завтра у него спросим, что за мудрец такой по доброте своей соизволил взять в ученики болтливого проходимца, — Пересвет торопливо прикрыл ладонью широченный зевок.
— Он не скажет, — отложив книжицу, Ёширо затушил плясавший в пионовом фонаре огонек. — Но я все равно вызнаю. Оясуми [Мирных снов].
За три года совместных ночей и разделенной постели царевич не переставал удивляться способности Ёширо мгновенно погружаться в чуткий сон и тому, что лежащий бок о бок человек за ночь порой ни разу не шелохнется. Дышал нихонец столь покойно и размеренно, что поначалу Пересвет искренне пугался, не помер ли, — и лез проверять. Ёширо объяснял, что детские и юные годы провел в покоях императорских наложниц, заради спасения от убийц и заговорщиков обряженный в девчоночье кимоно. Нихонская девица, пусть она даже малолетняя принцесса крови, должна быть скромна, благовоспитанна, тиха и незаметна. Должна уметь затеряться среди множества нарядных женщин и их служанок. Нельзя шуметь, нельзя привлекать излишнее внимание. Особенно по ночам, когда дамы встречаются с поклонниками, у которых такие острые мечи и которые терпеть не могут любопытных соглядатаев. Никто не должен заподозрить, что ты не крепко спишь, но внимаешь легкому шепоту по соседству и пытаешься угадать, какая из дам нынче проявляет благосклонность к сердечному другу… и в какой именно позиции из кадайского свитка-цзюани о тысяче обликов любви.
Спи-засыпай, велел себе царевич, закрывая глаза. Не думай о мертвой Айше. О том, как плясунья, распахнув руки-крылья, шла к речному дну. О бледном лице, обрамленном облаком струящихся черных прядей. О распахнутых глазах, незряче смотрящих сквозь зеленоватую водную толщу.
Зря он помянул Айшу. Мара скользнула в тонкую трещину между явью и грезами, невесомо коснулась лба ледяной ладонью. Навеяла воспоминание о том, как лежала в погребе, холодная и оцепеневшая. Как ее тела касались теплые, живые руки — уверенно, твердо, почти нежно. Аврелий сказал, у Гая Гардиано были иные женщины, помимо дамы Лючианы. Другие женщины и другие мужчины. Ромею все едино, с кем разделить на двоих долгую, душную ночь.
Там, в наваждениях сна, Пересвет толкнул низкую, резную дверцу, и, наклонившись, вошел куда-то. Узрел комнатушку с низким потолком и стенами, обтянутыми темной кожей в росписи золотых цветов. Качался под потолком пузатый светильник из множества разноцветных стеклышек. Напротив входа — большой поясной портрет в тяжелой раме со множеством завитушек. С холста победительно и насмешливо улыбалась юная рыжеволосая дева неземной красы, натуго затянутая в исчерна-лазоревое платье с жемчужной россыпью. В тонких пальчиках она бережно сжимала крохотный хрустальный флаконец.
Следя за лукавым взором нарисованной красотки, Пересвет увидел низкую и странно узкую, но зато длинную постель на круто изогнутых львиных лапах с преогромными когтями, и нависающие над ней складки балдахина тяжелого бархата.
