— А? — окончательно запутался во взаимных и маловразумительных обвинениях Пересвет. Гардиано отвердел скулами и словно бы погас взглядом. Ничего не ответив на яростный выпад эллина, он обманчиво равнодушно и сдержанно обратился к Ёширо:
— Скажи, о жизни и смерти Сесарио Борхи вы тоже впервые услыхали здесь, в книжной лавке?
— Да, — кивнул нихонский принц.
— Не припомнишь, как именно была описана вам кончина Борхи?
Ёширо мимолетно пробежался пальцами по обвитой ало-черным шнуром рукояти катаны, сосредотачиваясь, дабы слово в слово повторить некогда услышанное:
— Аврелий сказал, якобы некто подстерег Сесарио Борха в безлюдном и уединённом месте за пределами Ромуса и выстрелил ему в спину. Из лука или самострела, надо полагать. Почтенный Аврелий намекнул, что этим загадочным «кем-то» вполне мог быть ты, хотя и не привел убедительной причины, зачем бы тебе убивать собственного покровителя.
— И здесь возникает маленькая такая неувязка, — неспешно, даже с некоторой ленцой протянул Гай, — совсем крохотная. Ибо общество Ромуса, включая Совет и проводившую дознание городскую стражу, пребывает в твердом убеждении — Сесарио Борха и его телохранитель погиб в стычке с отрядом преследовавших его наемников из дома оскорбленного и ограбленного им Маркиоса. Изрублен в клочья, так гласили в кои веки согласные меж собой дознавательский протокол и людская молва. Нигде не упоминался выстрел в спину — ведь никто не знал и даже не подозревал о нем. Никто, кроме погибшего Микеле, меня и того, кто стрелял…
— Ложь! — не выкрикнул, но взвизгнул книжник, разом утратив добрую половину спокойного достоинства и внушающей собеседникам доверие непоколебимой уверенности в себе и своих словах. — Ложь, как и все, исходящее от тебя!
— Это была стрела из арбалета, — уронил Гардиано. — Хорошего арбалета, сделанного здешними умельцами и с клеймом мастерской. Стрелок так торопился, убегая, что выронил свое оружие, а я подобрал. Прошел по его следам до самого порога мастерской и вызнал, кто заказал для себя такую прекрасную вещицу. Мне назвали имя… Эсс, не дай ему!..
Малость позже царевич все-таки отчасти сумел разобраться, что произошло.
А случилось несколько вещей одновременно.
Первой из этих вещей было неуловимое глазом, струящееся движение обманчиво расслабленного Кириамэ, заинтересованно внимавшего спору. Пересвет ощутил мазнувший по лицу леденящий холодок и то, как жалобно застонал рассекаемый душноватый воздух горницы. Принц говорил, это называется «баттодзюцу» — воинское искусство мгновенного выхватывания меча из ножен и свершение смертоносного удара прежде, чем противник сумеет уловить краем глаза серебристый промельк летящего клинка и защититься ответным выпадом.
Второй вещью было замеченное Гаем движение Аврелия, дернувшегося к болтавшемуся по стене плетеному шнурку — обычно протянутому к малому колокольцу в людской или девичьей, вызвать в господские покои прислугу. Но эллин жил вроде один, зачем бы ему трезвонить?
Спустя еще удар сердца Пересвет услышал пронзительный вой и увидел, как эллин, скрючившись, прижимает к груди правую руку — на которой из пяти пальцев теперь остались четыре коротких обрубка. Из багровых с изжелта-белой сердцевиной дыр толчками выплескивалась кровь, удивительно яркая и блестящая, стремительно заливавшая и пропитывавшая все вокруг — одежду Аврелия, стену, пол и домотканый половичок. Она остро и кисло пахла медью — а может, это несло от самого книжника.
Пол под ногами едва заметно ворохнулся, заскрипев сочленениями вырывающихся из пазов и приподнимающихся досок. Гай с силой толкнул стол, пинком отшвырнул коврик и как подкошенный рухнул на колени в растекающиеся скользкие пятна крови, жутковатым в своей резкой настойчивости голосом рявкнув:
— Эссиро, нож!
Кириамэ метнул в его сторону выхваченный из ножен короткий вакидзаси. Пересвет, едва успевавший вертеть головой туда-сюда, увидел, как ромей, не обрачиваясь, выцепляет выброшенной над плечом рукой летящий клинок и с размаху загоняет лезвие между половиц.
— Заткни его! — это уже распоряжался Ёширо. — Заткни и перехвати ему чем-нибудь руку, покуда он не истек кровью, как свинья! Пусть останется в живых!
— Зачем? — обрел дар речи Пересвет. Кириамэ глянул на сердечного друга, как на полнейшего дуцзи, то бишь от рождения слабоумного и расслабленного всеми членами великовозрастного младенца.
— Мы твоему отцу и горожанам труп предъявим или живого уличенного убийцу? Да шевелись же!
Ловко переметнувшись через кровавые потеки, нихонец бросился на помощь Гардиано. Используя лезвие вакидзаси и собственные пальцы в качестве рычага, рыча и сквернословя, тот выворачивал часть пола, открывая черную щель подпола. Всхлипывающий и скулящий Аврелий, скребя плечом по стене, нетвердыми шагами полз к дверям в сени.
Не кулаками же его дубасить, чтоб обеспамятел и смолк, озадачился Пересвет. Рванул с поставца переписчика шнуры с тяжами, мешочками, заполненными речным песком и свинцовыми окатышами. Книга, над которой трудился Аврелий, покачнулась и грузно свалилась на пол, многоцветные пергаментные листы измарались в крови. Царевич крутанул увесистые мешочки, нацелив их точнехонько в висок Аврелию.
Коротко охнув, книжник мешком распластался на полу. Теми же плетеными шнурами Пересвет натуго перетянул ему руку в запястье, обмотал обрубленные пальцы подвернувшимися под руку тряпицами — те сразу сделались липкими и скользкими от крови. Припомнив слышанное от дружинных, перевернул эллина на спину и примотал руку к нижним перекладинам тяжелой скамьи, чтоб повисла навроде окорока на крюке. Вроде тогда кровь не может вздыматься по жилам быстрее, а значит, не будет хлестать из обрубков. А где ж сами-то отсеченные персты?
Наверное, в суматохе угодили кому под ногу и отлетели к стене, рассудил Пересвет. Сыскать или не до них? Опытный лекарь, говорят, может шелковой нитью пришить отрубленный палец и тот прирастет заново…
Общими усилиями Гай и Кириамэ окончательно выломали доски, прикрывающие тайный лаз в подвал, и голова к голове склонились над темным квадратным отверстием. Царевич сунулся ближе, на него пАхнуло изнутри гнилостным испарением нечистот, слежавшейся земли и давно истлевшего съестного припаса. Темная дыра с иззубренными щепастыми краями угрожающе зияла посреди тщательно выскобленных половиц, и Пересвет без всякого удивления прихватил себя на мелком зубовном перестуке. Казалось бы, много чего жуткого успел повидать на своем веку, даже сам как бы едва не помер. Должен бы наловчиться пересиливать страх и отгонять его прочь, ан нет — когтит льдистой лапой по хребту, терзает сжавшееся в ужасе перед неведомым часто колотящееся сердце.
Гардиано сгреб фонарь, присел на край и, прежде чем
