– У них, поди, всякой рухляди во множестве скопилось, – сказал Санька. – Крымцы часто в набеги ходят. Коли не на Русь, так в Литву.
– Не говори, отрок. Татары, едва в Крым воротятся, всё, что пограбят, грекам аль армянам продают…
Чем ближе подъезжали к Бахчисараю, тем теплее становилось. Снег сходил с земли, оголяя её латками, и теперь санный поезд часто скрипел по траве, по прошлогоднему засохшему кураю[16].
Для тех московитов, которые впервые приехали в Крым, удивительно было видеть чахлую крымскую растительность, редкие кустарники, безлесье и безводье.
Поразился Санька жилью крымцев. Из булыжного камня подслеповатые сакли, крыши невесть из чего сделаны – на чем только держатся. Не то, что на Руси: избы из брёвен, крыши хоть из соломы, но лежат слоем плотным. А уж хоромы боярские и дворец князя ни в какое сравнение не идут с жильём татарина.
Бахчисарай, пыльный и грязный, расположился в лощине. Вдали по одну руку меловые горы, по другую – скалистые. Сакли белые, плетнями огорожены.
Улицы в Бахчисарае туда-сюда петляют. Тополя высокие – под самое небо.
Наконец московиты въехали во двор караван-сарая, огороженного глинобитной стеной. Здесь и расположились.
Не приглянулся Саньке бахчисарайский дворец Гиреев. И никого из прибывших не впустила во двор зоркая стража.
Мурза Керим с начальником караула таки провёл боярина Родиона во дворец. Низко склонился боярин перед ханом, сидящим в креслице, отделанном перламутром и дорогими каменьями. Через старого толмача боярин передал хану свиток и, снова низко склонясь, покинул дворец.
А на другой день хан прислал ответ великому князю Московскому, заявив, что Московский улус данник Золотой Орды ещё со времён Батыя.
Саньку поразила степь. В Крым ехал – лежала она под снегом, возвращался – травой сочной зазеленела, а по тому ковру цветы ранние разбросаны.
Дни делались жаркими. Сколько ни озирался Санька, степь цвела алыми маками, синими васильками, жёлтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступице, а колеса подминали молодой ковыль.
Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушая монотонный колёсный скрип.
Взирал Санька на степь, вертел головой, и радостное чувство наполняло его. Часто устремлял он глаза ввысь. В ясный день небо было далёким и нежным, голубым и ясным.
По степи редко высились курганы. На их зелёных шапках восседали орлы. Саньке известно, курганы – могилы князей, живших здесь, в этих краях.
Эту степь прежде называли красивым именем Половецкая, а ныне величают Диким полем, Дикой степью.
Не здесь ли не раз бились насмерть славянские полки с недругами? И кто знает, может, навечно скрыты под курганами кости славянских богатырей, а алые маки, усеявшие степь, не крупные ли это капли крови?
Когда Санька думал об этом, ему чудилось, что вот-вот из-за дальней кромки земли покажутся конные полки. Он напрягался до рези в глазах, но степь была безмолвна.
Представил Санька, как два века назад пришли на Русь ордынцы. Мчалась огромная конница, скрипели колеса арб, гнали табуны. А в низовьях Волги и Дона татары основали своё государство, и их хан дал ему название Золотая Орда.
Погнали в Орду пленных русичей, лучших мастеровых, чтобы они строили и украшали её главный город Сарай.
Сколько же слез и страданий принесла Орда на Русь! И несть числа этим страданиям… Вот и крымский хан держит народ русский в постоянном страхе. Покуда государь Иван Третий ладит с ханом, не ходят крымцы в набег на московскую землю. А ну как молодой князь Иван, став великим князем, не станет, как отец его, государь Иван Васильевич, ладить с Гиреями? Тогда жди от крымцев разбойных набегов…
С такими нерадостными мыслями возвращался в Москву Санька, дворянин на службе при великом князе Иване Молодом, Санька, один из немногих, положивших начало славному служилому дворянскому роду.
Под Москвой чаще попадались сёла и деревни, многолюдней становилась дорога. Санька таращил глаза, в стременах то и дело приподнимался, хотел город поскорее увидеть… И наконец он открылся. Казалось бы, чего особенного, сколько лет в нём прожито, а вот надо же, полгода в отъезде, а чудится, заново Москву видит, этот дивный город, в зелени, утренней росой умытый. Прочно, как богатырь, возвысился он на слиянии рек Москвы и Неглинной. Кремль со времён князя Дмитрия Донского в камень взят. Земляной город, Белый, Китай-город…
Посады мастеровых. Живут тын к тыну: кожевники, плотники, кузнецы и иной люд. Изба к избе, тёс да солома.
Боярские дворы с хоромами, амбарами, клетями, заборами высокими. А церквей по Москве не счесть…
Санька ожидал увидеть молодого великого князя в Москве, однако, узнав, что государь отправил его в Новгород, был удивлён. Тем паче что с Иваном снова поехал дьяк Посольского приказа Фёдор Топорков.
Значит, Иван Третий остался недоволен деяниями молодого князя в Новгороде, его первым посольством. Да и угодил ли? Письмо государя дьяк посаднику вручил, ответ новгородцев у великого князя неудовольствия не вызвал. Тогда отчего послал молодого великого князя сызнова в Новгород? Отправил по первой оттепели, когда после зимних морозов открываются болотные хляби и дороги становятся опасными и почти непроезжими?
Задумался Санька: видно, не всё посольство как надо правил княжич Иван, чего-то не исполнил. Вот и пришлось тому снова отправляться в Новгород…
Вспомнил Санька первую поездку в Новгород, опасные топи и гати, какие предстояло преодолеть молодому великому князю. И захотелось служивому отроку Ненашеву быть вместе с ним, а коли потребуется, и трудности сообща преодолевать. Уж кто, как не Санька, так хорошо знал молодого князя Ивана.
В те отдалённые времена, в XIV–XV веках, фамилии на Руси только образовывались и людей звали по имени, самое большее – добавляли отчество. А женщин, как правило замужних, с прибавлением имени мужа.
Когда Исаак Андреевич Борецкий женился и ввёл в свой боярский дом довольно неказистую, но крепкотелую девицу Марфу с не по-женски широкими надбровьями, он, избранный новгородским вечем посадником, душевно терзался, опасаясь, что, когда смерть приберёт его, Марфа не сбережёт накопленного им добра.
Но она, родив ему дочь и сыновей, оставшись вдовой, так повела хозяйство, что вскоре подмяла под себя весь богатый север с его сольницами и ловами, амбарами и коптильнями.
Усадьба Марфы-посадницы всем новгородским теремам терем. Рубленный из лучших пород дерева в два полновесных яруса, с оконцами, где стекла отливали и серебрились в любую погоду. Девки не сидели без дела, и дворовые мужики не гуляли. Знали, у Марфы хлеб отрабатывать надобно.
А за всем этим догляд вёл дворецкий. Злые слухи давно по Новгороду гуляли: дескать, меньший Марфин сыночек чем-то на дворецкого Прохора смахивает. Однако то были все разговоры, а, как известно, Марфа всех в кулаке своём держала, не только семью, но и дворовых, и работников.
В то утро, призвав Дмитрия в свою горницу, Марфа слушала отчёт о его поездке к великому князю литовскому.
Сурово сдвинув
