– Лапотники! Прихвостни великокняжьи! Рыла суконные!
Послал Холмский разведать броды. Пора не дождливая, Шелонь обмелела. Места для переправы отыскали, и воеводы начали готовиться. А прежде Даниил Дмитриевич нарядил к воеводе Казимеру гонца с письмом, в котором предложил повременить с битвой.
Василий Казимер и его советники посчитали это слабостью московитов и возрадовались.
– Не станем время терять, – решили они.
– Выдвинемся против Москвы «клином», – предложил Борецкий. – Вели дать такую команду, Василий Лександрыч!
– Ударим «свиньёй», как рыцари немецкие сражались!
– То так, – согласился Казимер и отдал приказания по полкам.
Начали новгородцы перестраиваться, сбивались в толпы, смешались. Каждый искал себе местечко поукромней и от стрелы, и от сабли.
Кое-как построившись «клином», двинулись на московитов. Вскоре донёсся звук труб – то боярские дружины переправились, пошли навстречу новгородской «свинье».
Кони взяли в рысь, тысячи голосов кричали:
– Моск-ва-а!
Рой стрел полетел в новгородцев. «Клин» расстроился.
Подбадривая своих, Селезнёв закричал:
– Вперёд, новгородские молодцы!
Ему вторил Дмитрий Борецкий:
– Ушкуйники, держись! – И выхватил саблю. Взывали к своим ратникам полковые воеводы всех новгородских концов. А в них неслись стрелы, и падали убитые и раненые. Вой и крики раздались над Шелонью.
Увидел Казимер, что не выдержать натиска московитов. Послал ближнего ратника к словенцам, чтоб ударили сбоку. А словенцы в ответ:
– Аль воеводе позастило, впереди у нас неревцы и плотничане!
Московские полки давят, не выбирая пути, ломят и кричат:
– Москва! – И свой червлёный стяг вздымают.
Разверзся «клин», и в самое подбрюшье ударил воевода Фёдор Давыдович. И побежали новгородцы. Долго избивали их московские полки, и только ночь прекратила побоище. Сгоняли пленных, делили добычу. А воевода Холмский уже послал гонца в Яжелбицы, что в ста вёрстах от Новгорода, к государю Ивану Васильевичу с известием о победе.
Государь писал сыну, молодому великому князю Ивану:
«Новгородская земля покорена, я сломил хребет непокорному Новгороду. Московские полки стоят под его стенами. Я, государь Руси, жду, когда новгородцы присягнут на верность великим князьям московским…»
В грамоте отписывал Иван Васильевич, что воевода Борис Тютчев, наказав двинцев за их покорность Новгороду, направляется к Русе.
Иван Молодой вспомнил, как с этими полками уходил на Вологду и Санька, служилый дворянин Александр Гаврилович…
Отписал Иван Третий, что в Яжелбицы пришла тверская дружина. Это была добрая весть. Твери давно надо было признать, что московские князья великие ещё со времён Ивана Даниловича Калиты. Ан нет, все мнят себя выше Москвы…
И подумал великий князь Иван Молодой, что в последние годы после смерти матери, великой княгини Марии, её брат Михаил Борисович, тверской князь, всё больше к Литве поворачивается, чем вызывает гнев государя Ивана Третьего. Не привело бы это к войне Москвы с Тверью…
Чуть погодя князь Иван подумал: «Может, теперь, когда князь Михаил послал свою дружину на Новгород, смягчатся отношения между тверскими и московскими князьями?»
Очнулся Дмитрий Борецкий, когда его, окровавленного, волокли в заросший ров, в который сваливали убитых новгородцев.
Он открыл глаза и с ужасом увидел, что с ним поступают, как с погибшим. Дмитрий хотел закричать, когда один из московитов сказал товарищу:
– Во, он очами зыркает!
С Борецкого уже стащили броню, и он оставался в дорогом кафтане.
– То непростая птица, – заметил второй московит, – надобно его воеводе Даниилу Дмитриевичу показать.
Кто-то отправился на розыски князя Холмского, а Дмитрий вспомнил, как всё происходило. Как рассыпался новгородский «клин», как начали разбегаться ратники. Уносились конные, а второй московский воевода ворвался в самую середину «клина». Он, Дмитрий, отбивался и, не окликни его кто-то, может быть, и ускакал бы, но стоило ему посмотреть в сторону, как сильный удар оглушил его. Он сполз с седла, и конь потащил его по полю…
Больше Борецкий уже ничего не помнил.
Он стоял, прислонившись к дереву, когда подъехал Холмский. Увидев Дмитрия, удивился:
– Вон кого полонили, самого боярина Борецкого, второго воеводу… К государю Ивану Васильевичу на допрос его повезём…
Известие о смерти сына Марфа Исааковна получила от бежавших с Шелони новгородцев. Не выла, зубы сцепила, стерпела. На Совет господ явилась лютая, волосы космами вылезли из-под повойника. Откинула полу епанчи[23], уселась в кресло напротив архиепископа, из груди только хрип раздался. Ни к кому не обращаясь, зло повела по палате очами:
– Дождались? Кто Казимера в воеводы назвал, кто намерился своими силами Москву сломить? Аль запамятовали, как похвалялись сорок тысяч ратников выставить? А я взывала кликать Литву, без Литвы Москву не одолеть! Эвон как московиты разорили наши земли, сколь беженцев за стенами новгородскими защиты ищут! Поди, пол-Руси укрылось!
Иван Лукинич поёжился, кашлянул:
– Охолонь, Марфа Исааковна, аль нам ноне не горько? Сама ведаешь, в каждый дом горе ворвалось.
Борецкая подскочила:
– Меня утешаешь? Ты, Иван Лукинич, с Москвой давно заигрываешь! Мне ль забыть, как ты перед великим князем Иваном Молодым разве что не стлался! – И вздрогнула, словно горячая лошадь под хлыстом. – Его, волчонка, с дьяком московским Фёдором из города гнать надлежало, а ты, Иван Лукинич, улещал. Вот и доулещался… Ты сказываешь, горько в каждом доме, горечь полынная. Да не то горько, что мужики полегли, сына моего Митрия убили, горько, что Новгород волю свою теряет… В сполох надо бить, посадник, всем на стены встать. К этому взываю! Не желаем хомут московский на себя надевать!
– Ох-ох, Марфа Исааковна, уймись. – Архиепископ постучал по полу посохом. – Я ль не просил, требовал великим князьям московским не противиться!
– Ты, владыка, не Москвой, Новгородом выбран, так и служи новгородцам. Коли б ты свой владычный полк не упрятал под широкую рясу, а на рать послал вместе со всеми новгородцами, то и не случилось бы такого позора на Шелони.
Поднялась, метнув на архиепископа злой взгляд, и покинула палату.
Нависла гнетущая тишина. Не стыдясь слез, заплакал боярин Никулич. Опустил голову Феофил. Но вот поднялся Иван Лукинич.
– Владыка, в беде Великий Новгород. Ещё николи не испытывали такого позора новгородцы. Отвернулись от нас наши великие предки, творившие подвиги. Ты, владыка, саном облечён, и тебе щитом Новгороду стать надобно. Не могут новгородцы сегодня Москве противостоять. Поклонимся государю московскому.
Вставали члены Совета господ, одни тихо, другие громко повторяли:
– Поклонимся!
– И тебе, Иван Лукинич, вместе с владыкой переговоры с Москвой вести.
Глава 11
Там, где прошли московские полки, обезлюдела земля Новгородская. Кто смертью пал на поле ратном, кого в полон угнали, а какие, словно от ордынцев, по глухим лесам укрылись.
В запустении Руса и Яжелбицы, куда Иван Третий велел привезти молодого Борецкого. Везли воеводу, видел он разруху и безлюдье, и не страх его одолевал, а гнев. Поэтому, когда встал он перед государем московским, не было у него боязни. Только веко одно нервно подёргивалось.
В просторном великокняжеском шатре увидел Борецкий Ивана Третьего. Тот стоял на пёстром ковре и пристально разглядывал Дмитрия.
Борецкий слегка поклонился и остался стоять у входа. Иван сам подошёл к нему, сурово спросил:
– Ты, боярин Борецкий, был вторым воеводой в Шелонской битве?
– Я, великий князь, – с достоинством ответил
