— Как милости твоей угодно, а честью твоей довольны, — закивали ватажники, — Артамошка — атаман славный.
— Уж видать рожу разбойную, да не время часа судного. — Алябьев положил руку на саблю. — Россию спасать надо. Испытаю вас, мужики, в ертауле.
А из Троице-Сергиевой лавры расходились и расходились монахи, мужики из окрестных сел: Клементьева и Копнина, Панина и Благовещенья, Кокуева и Служней слободы. Шли с призывами Дионисия и Авраамия в Казань и Владимир, Шую и Вологду, в Пермь и Тверь, в Белоозеро и Великий Устюг и иные большие и малые города. Посланцы лавры звали народ в земское ополчение: «...Пусть, — писали архимандрит и келарь, — весь народ положит подвиг страданья, чтоб всем православным людям быть в соединении, а вы, служилые люди, поспешайте без малейшего замедления к Москве в сход, к боярам и воеводам и ко всему множеству христианского народа...»
Набатом звучали голоса Дионисия и Авраамия: «Не жалейте жизни за освобождение земли Русской!»
В ста двадцати верстах от Нижнего Новгорода, в Пурецкой волости, в лесном, озёрном краю, богатом дичью и рыбой, стоит деревенька Линдеха, вотчина князя Пожарского.
Видать, оттого, что прячется она в далёкой глухомани, не сворачивали сюда воровские шайки и избежала Линдеха разорения.
В деревне с десяток изб, крытых потемневшей соломой, во дворах, обнесённых сухими жердинами, хозяйственные постройки, загоны для скота, на взгорочке — княжеский домик из тёса, а внизу, и полверсты нет, — большое озеро.
Когда рыба идёт на тёрку, слышно, как шумит, играет, а у мужиков закон: в такую пору рыбу не тронь.
С двух сторон подступали к деревеньке леса, а с юга — крестьянские поля, зимой под белым саваном, весной в зеленях. На исходе лета гнётся золотой колос, радует рожь. Самый большой праздник наступает в деревне, когда стучат цепа и обмолачивают крестьяне хлеба…
Линдеху князь навещал редко, и барский дом в запустении, а все княжеские дела в деревне вёл староста Егор, чернобородый, цыгановатый. Строг Егор, но мужиков не притеснял и от князя не воровал...
По снегу привезли Пожарского в Линдеху, бережно внесли в хоромы. Всколготилась деревня, мигом затопили печи в господском доме, и вскоре по комнатам потянуло теплом и запахло берёзовыми дровами. Бабы приготовили жаркую баню, обмыли стены кипятком, напарили травы духмяные. До головокружения запахло сушёной мятой, собранной в летнюю ночь. Сам староста Егор помог Пожарскому разоблачиться в предбаннике, провёл в баню, а две ядрёные молодки бережно мыли князя, но не парили, избави от греха, — кровь из раны хлынет. Явилась столетняя знахарка Кузьминчиха, лечившая ещё деда и отца князя Дмитрия, ласково приговаривая, натёрла Пожарского целебной мазью из растёртой в пыль крапивы, поднесла кружку настоя.
— Вишь, сокол мой, как вражина тебя пометил. Ну да бог не выдаст — свинья не съест. По солнышку заживёт рана, а там и до девок бегать будешь...
С лёгкой руки Кузьминчихи пошёл Пожарский на поправку. Помогли её мази и настои. Ко всему годы молодые сказались. И когда стаяли снега и зазеленела первая трава, князь Дмитрий уже выходил из дома, шёл к лесу либо заглядывал в крестьянские избы. Днём здесь оставались только древние старики и малые дети, а остальные в поле или управлялись со скотиной. Старухи пряли либо ткали, постукивал станок в большой половине избы, а в углу старики шорничали, и пахло сыромятной кожей.
Завидев князя, старухи спешили угостить его молоком, а старики, отложив дело, расспрашивали о Москве и долго ли ещё ляхам разбойничать на Руси.
Но откуда знать Пожарскому, что в Москве творится? Разве со слов старца, побывавшего недавно в Линдехе. Говорил старец: ляхи в Москве, в Кремле засели, ближние деревни вконец разграбили... Князь Трубецкой в Подмосковье, атаман Заруцкий с Маринкой в Калуге, а Сапега вокруг Александровской слободы шакалом рыскает...
Пожарский часто задумывался: где его место после излечения? В Москве бояре-изменщики; с Трубецким и Заруцким ему не с руки, он царевича-ворёнка за царя не признает. И по всему выходило, надо повременить в Линдехе...
Как знать, может, и отсиделся бы Пожарский в деревне, но к лету дошёл слух: Нижний Новгород земское ополчение собирает.
О Пожарском Минину мало что известно: в Зарайске воеводою сидел да в Москве с ляхами бился. А какой норов у князя, вдруг откажет посольству, да и здоров ли?
До Линдехи ехали с Феодосием в одной колымаге. Трое суток добирались. На полпути застряли у кузни, шину набили, перековали коренного.
В дороге Феодосии больше помалкивал, и Минин доволен: свои мысли одолевали. Эвон с ополчением затянули, до морозов бы поспешать... И прокормить такое воинство прорва денег требуется. Спасибо, настоятель и келарь Троице-Сергиевой лавры просили все монастыри оказать ополчению денежную помощь.
Перед самым отъездом Татьяна слезу уронила:
«Поберёг бы ты себя, Кузьма Захарьич, для нас с сыном. На кого оставляешь?..»
Душу защемило, обнял жену, успокоил:
«Да куда я подеваюсь. Ко всему, Татьяна Семёновна, негоже мне при твоей юбке состоять, егда вся Русь вздыбилась. Не сохраню я имя доброго, коль долга своего не исполню...»
Под самой Линдехой послали наперёд к князю Пожарскому дворянина Квашу — упредить о послах.
На всё воля Божья, и тот поймёт это, кто в час тяжкой хвори вырвется из тисков смерти, дохнет в полную грудь и возрадуется всему сущему, взглянув на мир глазами младенца. Удивится жизни, как дивно и мудро создал её Творец. И поразится, отчего раньше не замечал мирских чудес, открывшихся ему вдруг разом, волею Провидения.
Такое чувство охватило Пожарского в тот день, когда он, поборов смерть, выбрался на зеленевший луг, глянул на деревья с распустившимися почками, вслушался в весёлое пение птиц...
Известие о земском ополчении встряхнуло Пожарского, изменило намерение отсидеться в Линдехе. Понимал: его место там, в Нижнем Новгороде...
Князь Дмитрий Михайлович смотрел, как мужики с лодки завели невод и тянут его к берегу. Дождался, когда выволокли и с тяжёлого гузыря схлынула вода, в сети серебристо забились широкие крутолобые караси. А потом сидел он у костра, хлебал из казана наваристую обжигающую уху и слушал мудрые мужицкие речи.
«Господи, — думал Пожарский, — может, в этом и есть суть бытия?
