Шуйский понимал, какая угроза нависла над Россией, и потому метался в поисках выхода. Шведские захваты его не так одолевали — то всё далеко от Москвы, а вот ляхи и литва рядом. Ко всему самозванец руки к престолу тянет...
Недобрым словом поминая короля Карла, нарушившего Упсальский договор, Василий велел позвать дьяка Иванова:
— Ты, Афанасий, ряду со свеями заключил, да непрочна она, порушили не свей, а рыцари, каких нам Карл прислал, в сражении спину показали, допрежь изрядно поворовав государеву казну... Собирайся, Афанасий, и чего вы со стольником Головиным не завершили, тебе заканчивать... В Упсале ударь Карлу челом: пущай шлёт свеев нам в подмогу. Напомни, что Жигмунд не только наш враг, но и его, Карла... Даю тебе на сборы два дня...
Отправив дьяка Иванова к шведам, Василий рассылал грамоты по северным городам, призывая собирать земское ополчение и идти к Москве.
ГЛАВА 4
Спозаранку в Китай-городе, в соборной церкви Живоначальной Троицы, что на рву, ударил набат. Его подхватили в других церквах. Тревожный гул повис над Москвой, взбудоражил люд. В стрелецких слободах стрельцы выскакивали из домишек приоружно. Из княжеских и боярских подворий вываливала челядь, бежал мастеровой и торговый народ.
— Почто бьют?
— На Шуйского поднимают!
— Пора, хлебнули лиха!
— И то так.
С той поры, как свергли первого самозванца, не видела Москва такого волнения. Толпы собирались на Арбате и на Таганке, Кузнецкой слободе и Лубянке. Народ всякого звания спешил на Красную площадь, запрудил Китай-город, шумели:
— Доколь терпеть?
— Голодом морит Василий, просвета нет!
— Иного царя желаем!
Волнуется Торговая площадь от Фроловских ворот и Покровского храма до Охотного ряда и до самой Лубянки.
Боярин Иван Никитич Романов увидел Голицына, посокрушался:
— Боюсь, не случилось бы лиха. С Шуйского начнут, нами закончат. Кто начал?
— Сказывают, Воротынский и Ляпунов.
Рядом с князем монах стоял. Услышал, возразил:
— Чай, Воротынский с Шуйским в родстве! Будто бы князь Фёдор Иванович Мстиславский повелел.
— А нам один хрен, кто начал! — перебили из толпы. — Нам кончать!
— И то так!
К Лобному месту в окружении дворян пробился Захар Ляпунов, на ходу подстрекая народ:
— Шуйский без Земского собора власть принял, не от того ли на нашей земле кровь льётся?
Слова Ляпунова сразу привлекли внимание толпы.
— Кто князя Михаилу Скопина-Шуйского отравил? — продолжал Ляпунов и тут же отвечал: — Шуйские! Они племянника своего не Дожал ели, как им нас жалеть?
— Верно, Захар!
— Позовём царя Димитрия!
— Не-ет, самозванец он! И королевича не впустим!
Тут голицынская дворня постаралась:
— В государи князя Василия Васильевича!
Голицын бороду задрал, млеет. Но тут стрельцы завопили:
— Голицын с Шуйским одного поля ягодки!
— Иного государя поищем!
— Люд, не рано ли царя избираем? Ещё медведь в лесу, а вы его шкуру делите! — выкрикнули из толпы дворян.
Народ захохотал, а Захар с Лобного места взывает:
— Московиты, слушайте!
— Давай, говори!
— Пошли во дворец, заставим Шуйского отречься! Воротынский поддержал:
— В Кремль!
Какой-то торговый мужик заорал:
— Патриарху поклонимся, с его согласия Шуйского с трона сведём!
— А коли патриарх заупрямится?
— Взашей его!
— Не богохульствуйте! — стрелец погрозил бердышом.
Ляпунов снова, выкрикнул:
— Не согласится Гермоген — без него обойдёмся!
— Айдате за патриархом, пускай народ послушает!
— В Кремль, в Кремль!
Перед самым рассветом привиделось Василию, будто он рвёт руками сырую рыбу и разбрасывает по сторонам окровавленные куски. Они шмякаются на пол, а из нор вылезают огромные крысы. Шуйский топает ногой — и пробуждается.
Тяжёлая головная боль и тошно. Экая мерзость приплелась, к чему бы? Не к хвори ли? Вона кости ломит и во рту пересохло. Протянул руку, достал со столика у изголовья ковшик с квасом, глотнул.
Вчера с вечера, перед тем как улечься, побывал на половине царицы, снова просил у неё прощения за все обиды. Марьюшка-терпеливица всё простила, словами библейской Руфи ответила:
— «Да буду я в милости перед очами твоими, господин мой!» — и поклонилась. — Ты государь мой и в мужья Богом мне дан, как повелишь...
И сызнова мысли ко сну вернулись. Что вещает? Днём надобно бояр поспрошать. Может, к погибели самозванца? Кабы услышать такое, гора бы с плеч свалилась. Не будь самозванца, и смуты такой не было. Надобно на Думе боярину Шеину отписать, чтобы Смоленск боронил и Жигмунду нипочём не отдавал...
На той неделе стало известно, что воры подступили к селу Коломенскому, в воеводах у самозванца Трубецкой Дмитрий. Стыдоба, князь вору служит. Да и один ли Трубецкой? Не Шаховской ли начало начал смуты? А сколь бояр-перемётов туда-сюда мотались, за каждую жалованную деревеньку руки самозванцу и ему, Василию, лобызали...
А он-то двуликое боярское поведение терпел, не казнил, остерегался, как бы многие именитые навсегда не остались у самозванца...
Где воинства на вора наберёшь? Москва стрельцами бедна, на дворян надежды нет. Эвон Прокоп Ляпунов! Нет, надобно выждать, покуда земское ополчение соберётся...
Шуйский лежал ещё долго, печалился о своей столь неудачливой судьбе. Никому нет доверия, кругом враги, злоумышленники, разбои повсеместные. Как власть удержать?
Ворочался Василий с боку на бок, вздыхал. Уже за оконцем опочивальни небо засерело, подёрнулось розовинкой, вот-вот колокола призовут к ранней заутрене и начнётся обычный день. Явится постельничий, Василий пойдёт в мыленку, оттуда в Крестовую, помолится. А в Передней бояре будут дожидаться, шушукаться... Прознать бы их тайные помыслы. На виду поклоны отвешивают, а что в головах?
Из Передней Шуйский отправится в трапезную, потом призовёт дьяков, послушает, чем приказы живут, глядишь, о чём распорядится. А там время и обеда... Господи, да мало ли каких дел у государя сыщется.
Предутреннюю тишину нежданно нарушил удар колокола, и тут же забили по всей Москве, тревожно, набатно. В опочивальню вбежал постельничий, помог облачиться. Василий трясся в мелком ознобе, ни спросил, выдавил хрипло:
