У Кей’лы даже мелькнуло в голове подозрение, что ее и Пледика вайхиры тянут вперед, чтобы принести в жертву их кровавому богу. Но она отбросила эту мысль, вспомнив, как легко могли убить ее и ее каналоо, когда она отважилась заговорить в кругу. Если бы им назначено было оказаться принесенными в жертву, племя не стало бы играть с ними, а просто связало бы девочку и мальчишку и притащило бы на место.
Впрочем, что это была бы за жертва — двое детей по сравнению с морем крови, которую четверорукие проливали по дороге.
Но Кей’ла все не отваживалась спросить об этом у Уст Земли.
И наконец после долгих часов прорыва сквозь орды монстров, когда их армия истаяла на пару тысяч воинов, а многие были ранены, они вышли на хребет очередного взгорья и увидели его.
Плененного бога.
Вернее, увидела его Кей’ла, а еще наверняка Уста Земли и горсточка тех, кто каким-то образом обладал большей чувствительностью к тайнам мира.
Потому что, когда бы все вайхиры узрели Товета, вся их армия пала бы на колени, объятая ужасом и благоговением.
Кей’ле и самой хотелось так сделать, хотя это был не ее бог. И не бог любого другого из людей. Однако исходящая от красной четверорукой фигуры безличная Сила, казалось, загибала вокруг себя самый свет.
Она видела его со спины. Товет стоял полуголый, с четырьмя воздетыми руками. В трех из них он держал оружие: меч, топор и, кажется, короткое копье; четвертая, левая рука была сжата в кулак. Пожалуй, это походило на позу сражения, позу гнева и порыва, который должен был проломить само небо. Потому что бог вайхиров казался сущим колоссом, гигантом, достающим головой до небосвода. Каким чудом они не заметили его издали? Отчего им нужно было подойти на несколько миль, прежде чем из пространства появился абрис его фигуры?
— Мы должны были увидеть его раньше… — прошептала девушка.
Уста Земли покачала головой.
— Это — настоящий и ложный Товет одновременно. Наш бог, как и твой, вовсе не гигант размером с гору. Это только эманация Силы, которой он обладает. Твои и мои чувства, воспринимающие Силу, пытаются дать тому, что они ощущают, должную пропорцию. Как малое дитя, глядя на отца, видит великана, так и мы, глядя на бога в полноте его величия, видим фигуру, которая нас подавляет.
— Он весь красный…
— Для тебя. Для твоей расы красный — символ насилия и крови. Я его вижу золотым гигантом.
— Золотым?
— Это цвет нашей надежды, девочка. Никто еще из наших не подбирался так близко. Видишь цепи?
Она видела. Звенья, казалось, сделанные из задымленного стекла, сплетались вокруг корпуса Товета, стягивали его шею и — Кей’ла прищурилась — двигались, слегка подрагивая.
Концы цепи уходили в две скальные колонны у ног гиганта.
— Мы должны разорвать хотя бы одну из них, — сказала Уста Земли таким тоном, словно речь шла о переодевании.
Разорвать? Кей’ла не рассмеялась только потому, что была слишком уставшей. Разорвать цепи, связывающие бога?
Глава 40
Неразумные люди говорят, что такие вещи не должны случаться. Не должны, если в мире есть хотя бы нечто похожее на справедливость, порядок и нормальность. Но мудрые говорят, что нечего плакать над пролитым молоком, а справедливость и порядок существуют только там, где люди достаточно рассудительны и сильны, чтобы таковые соблюдать.
Он звался Грест, и, когда его забрали в ахиру, ему было едва лишь пять лет. Офицер Соловьев обратил на него внимание, поскольку мальчик бесстрашно кружил по конюшне между лошадьми хозяина, помогая им, сколько хватало его сил. А лошади, похоже, его любили. Хозяин Греста говорил Соловьям, что у него есть еще один такой пацан, но офицер только отмахнулся. Был уставшим и голодным, не желал терять времени на оценивание еще одного молокососа. Несколько серебряных монет поменяли владельца, был подписан договор — и в тот же день сопливый и испуганный Грест оказался в одной комнате с двадцатью остальными Птенцами.
Там было мало всего. Мало матрасов и одеял на ночь, мало еды, мало одежды. Будь ему что-то известно о «Строфах воспитания» — учебнике Рода Соловья, что насчитывал несколько сотен лет, — то наверняка он опознал бы содержание первого раздела «Отделить воробьев от соколят». Мальчишки должны были сражаться друг с другом за все. За еду, одежду, место для спанья.
Сперва он выучил, что тут нельзя плакать, ведь плач — признак слабости. Потом он навострился пинаться, кусаться и втыкать пальцы в глаза. А затем понял, что одиночество — это голод и холод. В несколько дней возникли группки помогавших друг другу мальцов, а те, кто туда не попал, вылизывали тарелки и спали на голом полу. Хирели, болели и исчезали.
Через месяц их осталось двенадцать. И тогда наконец матрасов, одеял и еды стало хватать на всех.
Началось обучение. Пришел старший — лет десяти — парень и сказал:
— Это ваше норсте, ваше гнездо. Оно называется Эйвире, — указал он на деревянную таблицу над дверью, — и с этого момента так звучит ваша фамилия. Вы — семья.
Не прошло и года, как Грест позабыл слова молитвы Великой Владычице, которая оказалась простой богиней рабов. Теперь он молился Агару, Мудрому и Пламенному Владыке Света. Тому, Кто Уничтожает Тьму. Прежде чем миновали еще два года, он забыл лица отца, матери и братьев. Теперь отцом для него стал надсмотрщик Птенцов ахире, величественный мощный мужчина с большой седой бородой и животом, что трясся от гулкого хохота. А семьей его стали мальчишки из гнезда.
Грест ежедневно тренировался: сперва в бою палкой и палицей, потом — ножом, тесаком и коротким кордом. Учился пользоваться копьем и метать дротики. В возрасте двенадцати лет он получил свою первую саблю, в четырнадцать ему дали шестопер с шестью гранями и топор на длинной рукояти и показали, как пользоваться легким копьем.
Он учился хитростям и бою на кулаках, подсечкам и пинкам, а также сражаться верхом. Умел на всем скаку склониться в седле и подхватить монету, лежащую на земле, мог, летя в галопе, надеть на себя стеганый кафтан и кольчугу. Или снять, если раздавался такой приказ.
И ежедневно, с первого своего дня в ахире, он держал в руках лук.
Долгие часы натягивал его и медленно ослаблял тетиву, не отпуская ее слишком резко, чтобы не повредить оружие, потому что за такое давали
