«Не глуп ли я, — вскричал тогда Гаргантуас, — учиться фехтовальному искусству? искусство же бессильным людям только нужное; но я боюсь ли быть на улице обиженным, и отважится ли кто у меня что-нибудь отнять?! Не довольно ли я велик, чтоб с одного удара своего неприятеля и всех разбойников, в столице находящихся, наземь повергнуть? Итак, не совершенное ли с моей стороны дурачество прилагать время и старание к приобретению такого искусства, которое силою заменяется?»
Гаргантуас, отказавши таким образом всем своим учителям, решился напоследок музыкальным инструментам учиться, и к чему великую склонность являл. Он, дабы свое желание совершить, приказал разного рода музыкантов собрать, от которых и потребовал совета, с чего следует начать. Скрипач предложил ему, что непременно нужно, для познания прочих инструментов, привыкать смычком действовать. Содружники его, услыша такое хвастовство, пожаловали ему в награждение каждый по щелчку; после чего всякий стал свой инструмент хвалить: клавикордный мастер до небес хвалою возносил клавикорды; другой все преимущество гуслям давал; наконец, сыскался такой, который оным предпочитал балалайку. Гаргантуас, увидя такое между ими несогласие, всех по домам разослал.
Между сим происшествием, один из вышеупомянутых музыкантов в комнате той, где происходило рассуждение, средство нашел скрыться; он, увидевши содружников своих ушедшими, явился Гаргантуасовым очам в важном виде, и стал мнения их опровергать. «Они намерены, — сказал он, — учить вас на инструментах играть, а сами ни одной ноты не знают; не достойны ли для такой наглости, чтоб их батажьем высечь? Если вы хотите мне поверить, государь мой, — продолжал он, — так начните с музыки; посредству же ее можете дойти до совершенства, но, не следуя моему совету, не ожидайте никаких успехов». Гаргантуас, по таким пространным об музыке разговорам, склонился на его предложение и согласился учиться науке, им толико хвалимой. Сей учитель подал сначала общие той науки правила и растолковал, что разные голоса, которые всю соделывают музыки приятность, выражаются следующим образом: ге, а, га, це, де, в, эф и проч.; итак, сказав, что вся музыка в переменении оных состоит, начал весьма приятно их по голосам выговаривать; повторивши же то самое несколько разе, стал ученика своего просить, чтоб он запел. Гаргантуас по показанному примеру понял, что с приумножением голоса каждая нота выговаривается, и начал так ее петь: ге, а, га, це, де, в, эф; сей бедняк, не слыша на своем веку никогда такого журчания, принужден был уши свои заткнуть, дабы тем от подобной музыки освободиться. Но сие предосторожностью никак ему не послужило, и ушные у него перепонки, при окончании последних трех нот, от ужасного звуку лопнули: при таком пении всякому казалось слышать Юпитера, на небесах гремящего. Сей учитель, к совершенному несчастью своему, почувствовал страшную в ушах перемену; он не преминул дать об том знать своему ученику, и сказал ему: «Государь мой, как я даже и своих речей не слышу, то желаю знать, подлинно ли я глух; итак, извольте с начала данный мною вам урок запеть». Гаргантуас, избегая повторения учительской просьбы, принялся вдруг так сильно музыкальную азбуку петь, что поблизости стоящие дома от такого громогласия все затряслись. «Изволили вы слышать, — спросил Гаргантуас учителя своего, — и правильно ли я пел?» Учитель, не внимая ни одного слова из Гаргантуасовых речей, стал еще неотступно просить его о прежнем же. Гаргантуас на такой неожидаемый вопрос ответствовал: «Советую тебе, друг любезный, как глухота никак не согласуется с музыкой, не иметь более мне подобных учеников»; но, увидя, что ни одно слово до него не доходит, дал ему для излечения сей болезни несколько денег и потом, оборотившись к нему спиною, положился более ни чему не учиться и препроводить в забавах и веселиях жизнь свою.
Глава седьмая
О издержках Гаргантуасова стола, и о числе поваров и других служащих при нем официантов
Гаргантуас осмьнадцати месяцев перестал кашицу есть и принялся за мясо; он, по третьему году сидя в обеде за столом, так жадно ел, что перед ним исчезало по четыре быка, по пятидесяти баранов, по триста пар куропаток; а дошедши до осмьнадцати лет, так удвоил означенный прием, что уже понадобилось ему за последним столом пятьдесят быков, четыреста баранов, две тысячи ягнят, четыре тысячи каплунов и три тысячи куропаток; сверх же того, для утоления жажды исходило по шестидесяти оксовтов французского вина, по двадцати полубочек сладкой анисовой водки и по двенадцати бутылок ратафии; при десерте подавалось ему три тысячи тарелок, наполненных тамошними фруктами, двенадцать тысяч тарелок наилучших сахарных сухарей, и осмьнадцать тысяч горшков варения и сухих конфет. Все оное в обыкновенные дни подавали, но о праздниках втрое более того на столе ставили. Он же в такие дни пил ренского вина до двух тысяч пятисот оксовтов. Гаргантуас за завтраком ел одну только солонину и окороки, чего для и приставили шесть человек, которые ничем более не занимались, как кидать ему в рот лопатками горчицу. Он до перцу великий был охотник, и в похлебку свою оного до четырех пуд клал. В рюмку же Гаргантуасовую по двенадцати полубочек входило, и лишь ее только наполнят, то без всякого принуждения опоражнивал. Гаргантуас по четыре раза в день кушал, и во всякий раз с великим голодом за стол садился. В некоторый день спросил он, нет ли чего испить; ему и отвечал слуга: «Если прикажете, так пирожков велю принесть». «Очень хорошо, — сказал на это Гаргантуас, — прикажи подать мне несколько тысяч, я желаю знать, что будут ли они вкусом так хороши, как те, которые на сих днях я ел». Он не успел речь окончить, что вдруг принесли наполненные пирожками блюда; они ему так вкусны показались, что, схватя своею ложкою до тридцати тысяч, так легко в рот всунул, как булочники хлебы в печь сажают. Упрятавши ж в пещерах своего брюха до четырехсот тысяч таковых, испить попросил; слуги по сему приказанию принялись за бочонки, и двенадцатибочечную его рюмку наполнили; Гаргантуас, ухвативши ж ее правою рукою, поднес ко рту и разом в своем желудке потопил такое множество
