В конце белой, вымощенной плитами известняка аллеи уже угадывалась проволочная сетка второго периметра. Деревья склонялись над витыми спинками скамеек, роняя пожухлые пластиковые листья. На краешке скамьи лежал конверт. При виде его сердце Хагена забилось сильнее.
Это мне!
— Не вздумай! — предупредил Франц.
Он был совсем близко. Хаген чувствовал его дыхание.
Неужели он смотрит моими глазами?
— Вот! — каркнул Эберт, вне себя, тыкая пальцем в стеклянный дом, со всех сторон окруженный строительными лесами. — Я же говорил! Я видел!
— Гражданское население, — Краузе сплюнул, очищая горло от скопившейся мокроты.
— Где? — жадно спросил Мориц, приплясывая от волнения. — Где? Где?
Она сидела, свесив босые ноги, на уровне третьего этажа, крепко уцепившись за алюминиевые опоры. Наверное, надеялась, что её не заметят. Светлые как пух волосы перехватывала скатанная в трубочку косынка. Обыкновенная женщина, работница, из тех, что наводят порядок, стирают пыль с подоконников и портретов в учреждениях, портят зрение, проверяя статистические таблицы, совершенно не нуждающиеся в проверке. Хаген не мог разобрать черты её лица, но ему показалось, что он где-то видел эту женщину. Мельком, в толпе, может быть, на улицах Траума или когда-то раньше. В том, как она сидела, чуть склонив голову, было что-то знакомое. Очень знакомое.
И, вероятно, она была там не одна. Сквозь бликующее стекло проступали тёмные пятна, которые, впрочем, тоже могли быть обманом зрения.
— А, чёрт, беременная?
— Не знаю, — сказал Краузе. — Забыл дома свою подзорную трубу.
— Дайте мне что-нибудь! — Мориц нетерпеливо пощёлкал пальцами. — Хайнрих, дай пистолет! Или винтовку. Я её сниму.
— Вынь да передёрни, — посоветовал солдат с хрящеватыми ушами. — Поджарь её из обоих стволов.
— Шутник? Вы, идиоты, дайте мне нормальное оружие! Она же сейчас уйдёт. Ульрих!
— Нет.
— Почему?
— Потому что ты — косорукая погань, — вкрадчиво объяснил Франц.
— Ладно, — зарычал Мориц. Его волосы вздыбились и блестели как облитая нефтью шерсть. — Тогда сними ты, ублюдский снайпер!
— Скажи «пожалуйста»!
— Пожалуйста!
— Скажи «пожалуйста, мой капитан»!
— Пожалуйста, — Мориц оскалился как гиена, с натугой протолкнул сквозь частокол зубов: — Мой… капитан!
— На здоровье, маленькая пешка.
— Что вы делаете? — сказал Хаген. — Что же вы, чёрт возьми, творите?
Они обернули к нему лица — пустые и яростно-оживлённые, с оловянными глазами, светлыми и тусклыми как дешёвые пуговицы. Оба жарко дышали и были неразличимы, как братья.
— Прекращайте это, — сказал Ульрих, морщась. Он топтался на одном месте, словно громоздкая осадная башня, бесцельно поводя плечами. Он выглядел оглушённым. — Отставить! У нас нет времени.
— Ладно-ладно, — Мориц неожиданно сверкнул проказливой мальчишечьей улыбкой, искренней и немного смущенной. — «Нет времени». Не уподобляйся, Ульрих. Последний разик, и больше никогда. Франц, ну давай же, чего ждёшь?
— Есть, маленькая пешка!
Франц насмешливо отсалютовал ему и вскинул винтовку.
— Нет!
Хаген бросился на него, но был перехвачен. Сразу несколько рук вцепились в него, сковали движения, и когда он рванулся, то ничего не получилось, только затрещала ткань. «Те-те-те, — пропыхтел Краузе. — Тих-хо, парень!» Оборвавшийся шнурок с латунным шариком на конце хлестнул Хагена по щеке. Кто-то подставил подножку, и Хаген с наслаждением ударил ногой по чужой ноге, засадил локтем в мягкое. «Х-ха!» — ухнуло сзади, а потом страшная ломающая боль тараном вошла в правый бок, под рёбра, внутрь, в сердцевину. Хаген переломился в поясе и повис, выплёвывая печень, лёгкие, размолотые в кашу внутренности с чесночным привкусом съеденного утром биоконцентрата…
— Осторожнее!
Кто-то ухватил его за волосы, отвёл хлопающую по щеке ткань капюшона.
Хаген зажмурился. Солнце било ему в лицо, и в черноте под сомкнутыми веками плавали пульсирующие зелёные пятна.
— Прямо в глаз, как белку! — возликовал Мориц. Потом его голос приблизился и стал озабоченным:
— Э, дурни, вы же его убьёте! Глядите, сомлел. Краузе, дубина…
— Ничего, оклемается. Он сломал мне кость…
— Мозговую. Да подними же его, идиот, он сейчас задохнётся!
Что-то произошло, и боль утихла. Стало намного легче жить, хотя внутренности валялись где-то снаружи. «Значит, можно без них», — вяло подумал Хаген. Для верности подождал ещё немного и открыл глаза.
Небо никуда не падало. Оно мёртво висело, нанизанное на острия излучателей, медленно теряя краски, выцветая до блекло-серого. И лишь вдали, на горизонте, в змеистой трещине, раздвигающей толщу вязких воздушных масс, ещё виднелась сочная пурпурная начинка.
Оловянные солдатики столпились вокруг, подпирая друг друга локтями. Но ближе всех стоял Франц, скульптурно-совершенный, нахмуренный и свежий как апрельский день. Самое яркое пятно на грязной скатерти.
— Иди сюда, — прошептал Хаген.
Голоса не было. Он выбросил его вместе с лёгкими.
— Всё хорошо, — пробормотал Рогге. Это его руки поддерживали Хагена за пояс и воротник, не давая упасть. — Немного терпения. Вы поймёте, просто не сразу. Вы обязательно поймёте.
— Что такое? — предупредительно спросил Франц.
Его гипсовый лоб был прекрасен и не омрачён никакой тенью. На гипсовых губах играла лёгкая улыбка. И только гипсовые ресницы выглядели украденными у другой статуи.
— Что?
Он наклонился ближе.
Хаген напрягся и плюнул ему в лицо.
Глава 9. Территория
Болело всё.
Склонившись вправо и слегка отогнувшись, можно было поймать точку, в которой боль чуть-чуть стихала, но тогда начинало ныть под ложечкой с другой стороны всё сильнее и сильнее, как будто сломанная пружина острым краем царапала слизистую и сжималась опять, защемляя что-то внутри. Тогда приходилось менять положение тела, дыша аккуратно, сквозь зубы, чтобы не застонать.
Туда-сюда. Без отдыха, без облегчения, подобно маятнику. Вправо и влево, елозить лопатками по сырой штукатурке, выбоинам, вмятинам и островкам засохшей краски. Туда. Сюда.
Скула тоже болела, и это немного отвлекало.
Чуть-чуть.
— Сам виноват, — беззлобно сказал Мориц.
Он развалился среди ящиков, задрав ноги выше головы, и ковырял под ногтями зубочисткой, изредка бросая на Хагена взгляд из-под приопущенных век.
Когда-то здесь располагалась районная почта. Две или даже три волоокие форменные барышни штемпелевали конверты, шлёпали горячие сургучные блямбы на посылки и бандероли, утрамбовывали вещи в холщовые мешки, забывшись, слюнили химический карандаш, а потом плевались от горечи, высунув кончики синих языков. В помещении до сих пор витал запах клея, чернил и особой почтовой пыли, вобравшей в себя угольную взвесь, копоть и смолисто-битумные испарения железной дороги.
Где-то поблизости рельсы. От точки до точки. Пасифик. Больно. Как больно…
Штукатурка кусала затылок. От бетонного пола веяло подземной стужей.
«Я не умру. Не умру. — Пол слегка дрожал, когда автоматика переводила стрелку и гусеничное тело многозвенного состава меняло траекторию, спеша доставить необходимое, из-за Стены и местное: продукты, медикаменты, хлопок, металлы и стройматериалы, топливо, бронетехнику, боеприпасы, горчичный газ, жидкий хлор, фосген — крытыми вагонами, платформами, цистернами. — Не умру. Я не умру. Не умру…»
Переехало поездом. Бывает. Нужно дышать: вдох, выдох… выдох — вдох, и опять…
На железном столе, прикрытом листом толя, громоздились уродливые в своей допотопности, но отменно сохранившиеся весы, окружённые стопами пожелтевшей бумаги. Бумага валялась везде — перевязанная бечёвкой, намотанная на бобины, в огромных картонных ящиках и просто россыпью. Даже
