Его крохотные зрачки, вперявшиеся то в раздрызганных курортниц, то в смешавшегося Павла, выдавали напряженную попытку связать воедино все происходящее, и наконец, уцепившись взглядом за голые ноги Лизы, блюститель порядка рявкнул:
– Я и вас заберу! Сегодня без чулок ходите, завтра без юбок ходить начнете!
– Верно, верно! – с новыми силами напустилась на обидчиков матрона, хотя младшая спутница уже дергала ее за руку. – И его заберите, и эту девку бесстыжую! Я еще давеча видела – она на пляже с каким-то военлетом тискалась в чем мать родила! – И после этого грозного обвинения окончательно припечатала Лизу, будто плюнув в нее: – Проститутка!
Дальше случилось такое, чего никто не мог бы ожидать. Отрешенный Павел, успевший с головой погрузиться в какие-то высокие материи, недоступные простому разуму, неожиданно очнулся, стремительно шагнул к матроне и отвесил ей размашистую оплеуху.
– Это большевик! Большевик!.. – возопила дама, шарахаясь от Павла, заносившего руку для нового удара. Видимо, более бранного слова не нашлось в ее лексиконе. На ее лице, как на бумаге, был написан шок, вызванный вопиющим потрясением устоев: сколько лет копила деньги, сумела в кои-то веки выбраться из своей Вятки или Сызрани в благословенный Крым, можно сказать, приобщилась к избранному обществу – и все для чего? Чтобы какой-то хулиган съездил тебе по физиономии!..
Второй раз она получить не успела – городовой перехватил руку Павла.
– Сейчас, голубчик, загремишь у меня в кутузку – разом буянить отучишься!
Лиза попыталась остановить решительного стража:
– Это Павел Зенкевич, помощник профессора Кудрявцева! Вы же знаете профессора?..
– Какже-с, знаем-с! – Городовой машинально подтянулся и даже сделал движение, чтобы взять под козырек. Однако отступать он не собирался: – Только на людей нападать все равно никому не дозволяется! Пожалуйте в участок, там и разберемся. А вы, сударыни, – обратился он к пострадавшим дамам, – следуйте за нами, заявление об ущербе напишете…
К тому моменту даже старшая начала что-то соображать. Она смотрела на Лизу, и у нее все сильнее отвисала челюсть. Возможно, Зенкевич, знавший много мудреных слов, мог бы сказать, что она переживает когнитивный диссонанс. Ее компаньонка, взяв дело в свои руки, залепетала:
– Но мы не можем в таком виде… Нам переодеться надо и вообще… Мы потом придем, потом! – закричала она уже издали, вместе со старшей спутницей спеша удалиться.
– Что же вы им даете уйти?! – возмутился Павел. – Это их, а не нас надо задерживать! Вот кто пострадавшая! – указывал он на Лизу. – Если вы поведете ее в участок, я этого так просто не оставлю!
– Тихо, тихо, Павел! Что на вас вдруг нашло? Люди же смотрят… – уговаривала его Лиза, поеживаясь под взглядами скопившейся публики – к счастью, немногочисленной, состоявшей по преимуществу из кустарей, уже притащивших на продажу всевозможную мелкую дребедень из ракушек и сердолика. Скандалы с участием столичных гостей были для них делом обыденным.
– Ну и пусть смотрят! – бушевал Павел, которого городовой тащил прочь. – Пусть видят, что у нас полиция вытворяет! Это покушение на гордость нации, пусть все так и знают!
– Павел, я, само собой, люблю, когда мне льстят, – заметила Лиза, – но это, право, чересчур. А то вы мне совсем голову вскружите. Таких, как я, когда-то от церкви отлучали и в приличные дома не пускали…
Павел, сраженный ее едким тоном, сразу сконфузился и притих. Ведя свободной рукой велосипед, колесо которого со скрипом выписывало заметную «восьмерку», он лишь негромко клокотал, как чайник, только-только снятый с огня:
– Убить ее мало было! Что она себе позволяет?! Сама она… сама… – И он только хлопал ртом, не в силах выговорить страшное слово. – Чтобы я стерпел, как она такое о вас говорит?!
О том, что Зенкевич глубоко неравнодушен к своей знаменитой родственнице, Лиза, конечно, давно догадывалась, но была уверена, что ему никогда не хватит смелости заявить об этом сколько-нибудь откровенно. А вот, поди ж ты, погруженность в машины Тьюринга, или как их там, не помешала ему встать на защиту дамы сердца, когда ее честь оказалась под угрозой! Лиза понимала, что справедливость требует как-то отблагодарить Павла – но боже мой, какие же оболтусы эти мужчины и как они умеют выбрать момент, когда их забота оказывается решительно некстати! Вот ведь учудил – раздавать оплеухи в присутствии фараона!
На всем пути в участок Лизу грызла досада. Надо же, какой день бестолковый! Хотела с Жоржем разобраться, а только сама свободы лишилась… И вообще, что у них тут за домострой – стоит на улицу без чулок выйти, как тебя уже хватают, словно опасную преступницу! Ну, ничего, сейчас тетя Клава задаст жару здешним держимордам! Жаль, что ее тут с самого начала не было, она бы этих расфуфыренных скандалисток мигом поставила на место!
Так они дошли до закоулка за автостанцией, где находился участок – несуразная халабуда, над входом в которую хищно нависал, расправив стилизованные угловатые крылья, металлический двуглавый орел. У начала дорожки, ведущей к участку через маленький палисадник с пыльными туями, несли караул фотопортреты объявленных в розыск конспираторов, смутьянов, убийц и насильников – и каждый был снят так, что выглядел настоящим исчадием ада, патентованным злодеем и душегубом. У Лизы мелькнула мысль, как сейчас ее саму посадят перед объективом, всунут в руки дощечку с надписью «Елизавета Тургенева», запечатлеют в анфас и в профиль – и потом ее лицо займет место в этой галерее негодяев. Впрочем, с чего бы ей было этого опасаться? Она, слава богу, еще не заслужила такой чести…
В участке Павел вновь принялся качать права. Он первый ринулся к восседавшему за барьером приставу Самоедову и, потрясая кулаком у него под носом, заявил:
– Требую немедленно отпустить госпожу Тургеневу! Вы не имеете никакого права ее задерживать! Это произвол и беззаконие! Я буду жаловаться президенту! – взывал он к висевшему на стене портрету Врангеля; тот, по местной традиции изображенный в виде главкома Крымской армии, в кубанке и черкеске с газырями, испепелял врагов Белого движения грозным взглядом, устремленным куда-то в темный угол под потолком.
Лиза в глубине души ожидала, что сейчас перед ней будут расшаркиваться и извиняться за незаконное задержание. Но Самоедов при виде задержанной даже ухом не повел. Если кто и был изумлен, так только Левандовский, который как раз что-то втолковывал полусонному приставу. Пожалуй, ради того, чтобы увидеть, как у летчика лезут глаза на лоб, стоило и под арест попасть. Что же до Самоедова, тот будто сроду в кино не ходил: видно было, что для него что Лиза Тургенева, что герцогиня Виндзорская – пустой звук. Отстраняясь от бушевавшего Павла, он разомкнул челюсти и брезгливо велел городовому:
– Посади этих за решетку.
– Павел, замолчите, – приказала Лиза.
Хватит и того, что ее притащили в
