В течение нескольких лет я проводила наедине с Миллиган больше часов, чем могу вспомнить, в ее сырой и заразной лечебнице. Поначалу я боготворила ее, поскольку она показывала мне, как нужно смешивать напитки и снадобья для разных недугов, как соединение серебутона с топькрапивой помогает в лечении или как смесь землесусла с храброкорнем заделывает раны. Она ничто по сравнению с волшебниками прошлого, чья магия начиналась с зелья и далее простиралась безгранично, однако она знает алхимию достаточно, чтобы готовить приличное лекарство, и я быстро влюбилась в это искусство. Однако, разумеется, я на своей шкуре узнала, что Миллиган движет вовсе не жажда лечить – все ее умения направлены на причинение боли. Мои уроки стали переходить с настоев на травах к основополагающей анатомии, но уроки эти были практическими, а не просто теорией из учебников. Я практиковалась на пленниках, пойманных во время провокаций на Восточных островах, либо на членах команды, которые плохо себя вели. Помню эти уроки с ужасающей отчетливостью, особенно те, когда Миллиган пыталась научить меня, где находятся главные болевые точки на человеческом теле. Она показывала простейшие приемы, способные развязать язык любому, – сдирание кожи с подошвы ноги например. Сопровождавший это действие звук преследовал меня долгие недели. Учила меня Миллиган вовсе не потому, что так было нужно. Своими демонстрациями она меня запугивала, впечатляла, но прежде всего они нравились ей самой.
Вскоре я стала делать вид, что утратила интерес к ее урокам. Миллиган сумела внушить мне, что нужно быть дурой, чтобы поверить, будто на корабле убийц можно стать целительницей. А самое главное я поняла, что, если отец узнает о моем влечении к функциям тела, он заставит меня стать преемницей Миллиган. Уж лучше я сделаюсь честным убийцей, чем буду вынуждена кого-то пытать.
С тех пор мне приходится ограничиваться случайными обследованиями мертвых птиц или крыс, однако они почти ничему меня не научили, что обидно. Я не узнала никаких новых точек, ничего из алхимии, которая особенно меня пленяла. А Миллиган едва признала мое существование после того, что сама я считала разрывом с ней, – а она не из тех, кого хочется иметь среди врагов.
– Вообще-то есть места поудобнее.
Я не слышала его шагов и подскочила, вогнав иголку точно в палец. Грязный и блестящий от пота, Бронн явно успел поусердствовать, восстанавливая судно после шторма, его порванная рубаха обнажает следы шрамов на совершенном во всем остальном теле, и я неожиданно и нелепо смущаюсь. Мои спутанные волосы висят космами, и я уже собираюсь пригладить их, когда понимаю, что его черная грива такая же взъерошенная. Меня пугает внезапный порыв запустить в нее пальцы. Я стряхиваю эту мысль, подавляя желание, оживающее под ложечкой. Я разглядываю его лицо в поисках признаков противоречивых чувств, схожих с моими, однако его взгляд-кремень не выражает ни малейших эмоций. Как всегда.
Мне вдруг хочется, чтобы он ушел, я ненавижу его за то, что он вынуждает меня испытывать, за то, что он обнаружил мое тайное укрытие, но все упирается в такую ерунду, как то, что давеча вечером он спас мне жизнь.
– Послушай, мне следовало поблагодарить… – начинаю я, однако он меня прерывает.
– За тобой послал капитан.
Конечно, послал. А зачем бы иначе Бронн стал меня искать?
Отец – последний человек, кого я желала бы видеть сегодня, когда непослушание написано на всем моем распухшем лице. И все же я могу предположить только одну причину, по которой меня зовут.
– Он слышал о вчерашнем?
Задавая вопрос, я уже знаю ответ.
Бронн кивает.
– Не стоит заставлять его ждать.
А то я этого не знаю! Выбираюсь из своей уютной тайной норки, и мы вместе идем наверх.
Корабль оживленно суетится, команда занята своими обязанностями, а я следую чуть впереди Бронна, стараясь никому не мешать, слабо надеясь потерять его в толпе, изнемогая от ощущения, что он конвоирует меня, как пленницу. Вчера во время шторма вода затекла в оружейное отделение, сделав ступени трапа скользкими, и, когда несколько матросов проносятся мимо, сметая меня с дороги, я поскальзываюсь и теряю равновесие. Я ожидаю падения, однако чьи-то руки подхватывают меня за талию и ставят на место. Я машинально пытаюсь освободиться от Бронна, но трап узок, и мне удается лишь развернуться, отчего тела наши сталкиваются, его грудь прижимается к моей, и я чувствую, как его сердце бьется в такт с моим, а дыхание согревает мне лоб. Он смотрит сверху вниз с обезоруживающей напряженностью, и я опускаю глаза, негодуя по поводу раскрасневшихся щек и участившегося пульса.
Вчера Бронн мог спасти меня от чего угодно, кроме утопления, разве нет? Это и есть та причина, почему я его ненавижу.
Потому что игнорировать меня после своего Посвящения было для него недостаточно. Как будто знакомый мне мальчишка исчез в тот день, когда отправился держать экзамен, а вместо него вернулся жестокий мужчина, которому явно нравилось причинять мне боль. Мужчина, который одним дождливым днем разбил годы доверия, как молоток кость.
Я тогда искала Бронна, устав от его молчания, исполненная решимости не ставить крест на нем. На нас. Я обнаружила его на шканцах, где он укрывался под парусами, играя с кем-то из команды и заливая в себя ром так, будто это была вода. Я спросила, можем ли мы поговорить, а когда он меня проигнорировал, попыталась ему приказать, неразумно выказывая свою власть, как капитанская дочка. Остальные засмеялись, назвали Бронна моей собачкой, сказали, что лучше ему идти, когда дуют в свисток. Помню его взгляд. То была сплошная ярость. Я бы ушла, оставила его и нашла укромное местечко, чтобы выплакаться, однако Бронн не собирался позволять мне так его позорить.
– Удивлен, что ты сюда добралась, – сказал он тоном острее стали. – Разве дождик прошел?
Кровь застыла в моих жилах. Резкость вопроса подсказала всем присутствующим, что в нем скрыт некий смысл, и вся палуба погрузилась в выжидательное молчание.
Я изобразила невинность.
– Не знаю, о чем ты.
Но Бронн уже вскочил на ноги. Его подельщики последовали примеру. Напуганная, я попыталась отпрянуть, однако они оттесняли меня всей толпой, пока я не уперлась спиной в поручни, а
