Подошел Дидоренко:
— Плохо, поезд полон…
Поезд остановился, но и мы стоим, совершенно невозможно сообразить, куда бросаться. Начальник станции топчется возле нас:
— Это очень трудное, это невозможное дело…
Подбегает ко мне Акимов.
— Задний вагон свободен…
Теперь уж можно давать команду.
— Второй, четвертый взводы, басы, тенора, баритоны, барабан — в задний вагон.
Второй взвод повернулся и гуськом двинулся к хвосту поезда. Но девочки еле-еле поднимают ящики и корзинки.
— Из первого взвода десять человек в помощь второму!
Бегом прибежали десять коммунаров: сильные, пружинные, ловкие. Я их узнаю — два первых ряда. Второй взвод исчез в тумане едва мерцающих станционных фонарей. Ага, хорошо, вот и пацаны прочапали туда же, у каждого в руке корзинка, в другой буханка хлеба, последний — Алексюк, у этого еще и флаг с золотой надписью, значит, все благополучно — взвод в порядке…
— Акимов, наблюдать за посадкой в заднем вагоне!
— Есть!
У Степана Акимовича какая-то новость. Он спешит ко мне с Землянским.
— В пятом вагоне можно кое-как человек двадцать.
— Берите оркестр.
Землянский бросился на далекий правый фланг. Через полминуты музыканты уже у пятого вагона. Эти проклятые вещи страшно замедляют наши движения. Я вижу, что посадка в пятый вагон происходит с трудом, и радуюсь, что отправил с девочками громоздкие инструменты.
Начальник станции гоняет по перрону, как на ристалищах:
— Во втором вагоне можно немного…
Но у Оршановича сведения более точные:
— Во второй вагон можно половину третьего…
— Есть, забирай половину.
Ну, думаю, как будто налаживается. Что там в последнем вагоне делается? Вот и вторая половина третьего убежала к вагонам. Я спешу к голове поезда, посадка здесь страшно трудна, ребята проникают больше через переходные площадки. Когда у ступеньки вагона остается три-четыре коммунара, можно вздохнуть свободно. Свободно вздыхает и начальник станции.
— Кажется, можно давать второй?
Мне и самому так кажется, только и скребет в душе:
— А как там девочки и пацаны?
Я бегу к хвосту поезда. Ударил второй звонок, и вместе с его звуком я с разбегу налетаю на кошмарное видение: первый взвод стоит нетронутый, окруженный тяжелейшими ящиками, а над ним еле поблескивает верхушка знамени. Клюшнев улыбается:
— Как там, все благополучно?
Налетают на первый взвод и начальник станции и Дидоренко. Начальник станции кому-то истерически орет:
— Стой, стой, подожди!
Но возле нас запыхавшийся, маленький Гуляев.
— В первый вагон, там никто не садился, там все спят, там можно.
Начальник станции орет:
— В первый вагон, в первый вагон!..
— Идем, — спокойно говорит Дидоренко.
Разрезая толпу пассажиров, бросившихся к вагонам, первый взвод начинает движение: но у каждого корзинка, а ящик с консервами в одну руку не возьмешь. Клюшнев нагружает одних корзинками, а на более сильных взваливает тяжелые ящики. Но уже завертелись между первовзводниками явно посторонние фигурки… прибежали коммунары из третьего взвода на помощь… Здесь можно спать спокойно. Я бегу к пацанам. Девочки и пацаны все в вагоне, но войти в него невозможно. Кое-как проталкиваюсь и соображаю: здесь восемьдесят человек. Колька-доктор навстречу мне и ругается:
— Б-б-б-узовый в-в-вагон, к-к-к-какое-то к-к-купе…
В вагоне шесть купе. Коридор заполнен корзинками, басами, хлебом, ящиками.
Поезд тронулся.
18. ПОЧТИ ТУРИСТЫ
До Дербента коммунары — мученики в поезде. В нашем вагоне хоть то хорошо, что нет посторонней публики, — коммунары установили очередь и спали каждый по четыре часа в течение ночи. В других вагонах мы встретили враждебное отношение пассажиров, и оно было заслужено нами: мы натащили в вагон ящики и корзины, пройти по вагону нельзя. Первый взвод особенно настрадался в эту ночь, всем пришлось стоять в тамбурах, кое-как поддерживая разваливающиеся кучи вещей и отбивающихся от пассажиров и проводников, требующих выполнения разных правил.
В Дербенте многие пассажиры «слезли», и наши расположились вольнее, а главное — кое-как пораспихали свое имущество. В Дербенте поезд стоит час, и коммунары побежали купаться в Каспийское море. Возвратившись оттуда, забегали в буфет и покупали вишню и редьку. В Дербенте много редьки. Из-за этого российского фрукта и пострадал Швед — вытащили у него кошелек с деньгами. Швед пришел в вагон подавленный и оскорбленный, но Камардинов только улыбнулся:
— Не жалко денег, а жалко, что я тебя никак не воспитаю.
Швед и Камардинов почти одно существо. Трудно представить себе более тесную дружбу, чем у Шведа и Камардинова. Они жить один без другого не могут, всегда вместе, о чем-то шепчутся, чему-то смеются. Если и видишь иногда в одиночку Шведа, то он всегда в таком случае спрашивает:
— Не видели Ваську?
Они оба страдают от того, что Швед на втором курсе, а Васька на первом, Швед в машинном цехе, а Васька в сборном. Тем более они стараются наверстать эту временную разлуку в других местах коммунарской жизни.
У Шведа и у Васьки общий капитал, который они, подобно почти всем коммунарам, хранят у меня. Деньги записаны на одного Камардинова, но я имею разрешение выдавать любому из них по первому требованию. То берет Васька, то берет Швед. Я рассмотрел ближе их денежные отношения и поразился степени доверчивости этих людей. Каждый из них берет деньги, сколько ему нужно, и тратит их, куда хочет, не спрашивая и не советуясь с товарищем. Я им говорил:
— Смотрите, поссоритесь из-за этих денег.
Но они улыбаются:
— Никогда в жизни.
— Вася, — спрашиваю, — а что бы ты сказал, если бы Швед взял все ваши восемьдесят рублей и истратил на себя?
— Ничего не сказал бы. Значит, ему нужно…
— Ты все-таки обижался бы на него, почему не спросил…
— Да что ж он будет меня спрашивать? Я не папаша ему.
Весть о том, что обокрали Шведа в Дербенте, распространилась по всему поезду, и на Шведа приходили смотреть. Коммунары с осуждением относились к тому, кто дал себя обокрасть. Швед поэтому в большом смущении, хотя пропало у него всего пять рублей.
Скучна, невыносима скучна дорога на Баку.
К вечеру на другой день увидели мы вышки бакинских промыслов и между ними огромный столб
