на колени, все крестятся. Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять, как умеют, конечно…
— Так вот, не ходите, не надо…
— Да что ж? Мы и не пойдем… А и смешно же там: говорят как-то чудно, и все стоят, и чего стоят? А в этой загородке, как она? Ага — алтарь, там так чисто, ковры, пахнет так… а только, ха-ха-ха-ха, поп там здорово работает, руки вверх так задирает, представляется здорово, ха-ха-ха-ха…
— А ты и в алтаре был?
— Я так зашел, а поп как раз задрал руки и что-то лопочет. Я смотрю и не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не мешай, ну, я и у шел, что мне…
Во второй половине августа начались групповые экскурсии в горы. Собирались по пять-шесть человек, выпрашивали у хозкомиссии хлеба и консервов, на плечи навешивали спортивные винтовки для защиты от «бандитов и медведей» и уходили на несколько дней. Возвращались уставшие о оживленные, рассказывали о чудесных происшествиях, страшных обвалах, ночевках в горах, о медвежьих следах и о заброшенных черкесских садах. Одна из групп привела с собой беспризорного Кольку Шаровского. Колька в горах свой человек, знает тропинки и селения, но готов променять вольную жизнь казака на коммунарский строй… Коммунары исследовали Кольку со всех сторон, а главное, не идиот ли, но воспреемники расхваливали его наперебой:
— Грубой пацан. С нами был все время, грамоте знает, разумный пацан, не симулянт, сразу видно…
Колька на собрании держится с достоинством. Он сидит на камне и веточкой похлопывает по голой пятке, то и дело поправляя на голове выцветший измятый картуз.
— А не сорвешься?
— У вас хорошие ребята, не сорвусь…
Приняли и немедленно зачислили в третий взвод. Мне оставалось позвать Ваську, командиру взвода:
— Отведи, пусть Николай Флорович посмотрит, выкупайте и к парикмахеру, вот деньги…
— Есть, а костюмы?
— Трусики у нас найдутся и парусовки, а без парадного обойдется, да он в строй все равно еще не годится.
— Есть, — сказал Камардинов, беря пацана за плечо. — Ну, идем к… а вот и он. Колька, вот тебе работа, а то жалко на тебя смотреть…
Вершнев остановился и в пол-оборота на Ваську:
— Сколько р-р-раз тебе г-г-говорил, не К-к-колька, не К-к-колька…
— Извиняюсь, Николай Флорович…
— Ну, хоть К-к-коля, а то ч-ч-черт з-з-знает…
— Да брось, Колечка, Коленька, осмотри вот пацана новенького, нет ли у него, знаешь, чего такого…
У Кольки Вершнева «кабинет» за штабной палаткой: шкафик со всякой ерундой медицинской, небольшая скамейка, умывальник. Но лечить Кольке некого, и он принужден пробавлять всякой профилактикой: проверяет фрукты, гоняет пацанов за уборкой, придирается к постелям, пы- тается ограничит купание, а самое важное — мертвый час. Коммунары признают его авторитет, но купание ограничивать и не думают, фрукты лопают немытые, а против мертвого часа уже не возражают. Впрочем, и сам Колька не всегда строго соблюдает капризы науки.
Утром он подходит к Дидоренко и почти плачет:
— Сколько раз я г-г-говорил, что же мне, ж-ж-жаловаться? Никакого внимания, это ч-ч-черт его з-з- знает…
Мы сидим над морем, и вокруг нас, как полагается, ребята.
— Ну, чего ты? Что случилось?
— Опять немытые г-г-груши раздали, сколько я г-говорил?
— Ах, черт, — улыбается Дидоренко виновато, вскакивает, направляется к штабной палатке. Нам слышно, как он разделывает хозкомиссию:
— Душа с вас вон, я вам сколько раз говорил. Опять Колька ругается. Груши мыть перед раздачей если вам лень, так скажите мне, я помою.
— Да на черта их мыть, — оправдывается голос Кравченко, — що воны з базару, чы як? Яка там зараза? Грушы з саду, якого йому нужно биса, тому Кольке. Понимаешь, ничого робыть — груши мый…
Колька, удовлетворенный, скрывается в своем «кабинете». Но через полчаса в лагере гомерический хохот. Слышу голоса Кравченко, Дорохова, Ефименко, Дидоренко, всей хозкомиссии и самого Вершнева. Его тащат ко мне, а он упирается, покрасневший, как пацан, но не смеяться не может. В руках у него начатая груша.
— Ось дывится: доктор, а груши исть не помывши — прямо з ящыка…
Колька крутит головой и оправдывается:
— Т-т-тебе к-к-какое дело. Я, может, п-п-попробовать хочу: в-в-вредно или не в-в-вредно?
— Наложить на него два наряда, наложить, Антон Семенович.
Я шутя говорю:
— Конечно, два наряда.
— Есть, — салютует Колька недоеденной грушей и вырывается из обьятий хозкомиссии.
Дня через два я вижу Кольку с метлой у клубной палатки.
— Что ты здесь делаешь?
— Два наряда за ним, — серьезно говорит командир Красная.
— Это з-за два наряда с-с-считается? — спрашивает Колька придирчиво… [текст отсутствует до конца главы]
21. В ХАРЬКОВ
[часть текста отсутствует]
…все, что поддается стирке, снова воскресла маршрутная комиссия, хлопотала о вагонах для отправки палаток в Харьков, а пароходных билетах.
30 августа на море начались бури, пришлось прекратить купание, в Сочи не заходил не один пароход. 2 сентября мы свернули лагерь и погрузили его в товарные вагоны. Половину вагона отвели для Мишки и для его провожатого Боярчука. ночевали на открытом воздухе, вспоминали Владикавказ и Военно- Грузинскую. Назавтра был назначен прощальный вечер, а послезавтра выезжать. Сегодня нас чествовали в доме отдыха ТООГПУ, в котором мы наиболее часто бывали. В доме ТООГПУ собралось много гостей из разных санаториев. Коммунаров встретили особенно приветливо, угощали ужином, Хенкиным, выслушали наш концерт. В заключение принесли огромный торт, похожий на вавилонскую башню и разыграли его «на оборону». Долго прибавляли единоличники по трешнице и по пятишнице. Когда набросали к Хенкину в тарелку больше четырехсот рублей, перешли на состязание целыми коллективами. Коммунары дергали меня за рукав и шептали:
— А мы что ж?
Когда я сказал (уже забыл, в каком арифметическом ансамбле) «двести один рубль», коммунары зааплодировали, и никто не решился после нас испытывать счастье. Торт поднесли при звуках туша Леньке Алексюку и уволокли в наш тыл. В тылу мы все задумались:
— Куда же его девать? Делить на сто пятьдесят частей не годится.
— Отдать оркестру.
— Верно, оркестру.
Волчок, улыбаясь, принял торт, ему только крикнули:
— Алексюка ж не забудьте…
— Не забудем, не бойся.
После вечера принесли торт в лагерь. Музыканты о чем-то совещались, потом вытребовали к себе