— Варежку закрой, а то простынешь! — подмигнул ему Дмитрий, старательно начищая бархоткой орла на пряжке ремня.
Лежавшая на дне сундука форма немного примялась на местах сгиба, а просить погладить было неловко, но Будищев и без того выглядел в глазах Сёмки и Стеши просто ослепительно. Затаив дыхание, наблюдали они за его движениями, пока тот чистил бляху и сапоги. После чего он, водрузив на голову кепи с синим околышем, тщательно выровнял его козырёк и обвёл притихших подростков веселым взглядом. Сунув руку в карман, унтер-офицер вытащил маленькую блестящую лаком коробочку и с легким щелчком открыл крышку. В воздухе ощутимо поплыл сладкий запах ванили.
— Держите, — протянул он детям по кусочку какой-то сладости, белой от покрывшей её сахарной пудры.
— Что это? — почти простонал Сёмка, мгновенно проглотивший угощение.
— Рахат-лукум, — пояснил Дмитрий. — Турецкая сласть. С войны немного осталось.
Стеша, напротив, в отличие от приятеля, понемногу откусывала от лакомства маленькие кусочки, и старательно рассасывала их во рту, блаженно наслаждаясь каждой частичкой вкуса. При этом у неё был такой довольный вид, что Будищев даже помотал головой, будто отгоняя наваждение и, неожиданно охрипшим голосом, сказал Семёну:
— Ну пойдем, что ли?
— Ага! — с готовностью отозвался тот и, нахлобучив на голову шапку, выбежал в дверь.
Всю дорого он шел рядом с Дмитрием, стараясь попадать с ним в ногу, но постоянно сбиваясь от того, что с превосходством зыркал по сторонам, наблюдая, все ли видят, с каким героем посчастливилось ему пройти. Но большинство жителей рабочей слободки, включая его приятелей, были на работе и только несколько совсем уж маленьких мальчишек и девчонок с восторгом увязались за ними, гордо маршируя по весенним лужам босыми ногами.
— А почему тебя Стеша женишком назвала? — поинтересовался Будищев.
— Так мы давно договорились, что я подрасту и женюсь на ней. То есть, сначала, конечно, мастеровым стану, как батя. Он у меня — токарь! А потом посватаюсь!
— Что, прямо так и договорились?
— Ага! То есть это я ей говорил, а она смеялась, но раз не прогнала — значит согласна! Так ведь?
— Ну, если не прогнала и по шее не треснула, наверное, согласна.
— По шее треснула, — признался поскучневший Семён. — Но не прогнала…
— Тогда даже не знаю, — пожал плечами унтер. — Женщины они, брат, загадочные существа! Никогда не угадаешь, что у них на уме!
— Это точно, — солидно шмыгнул носом потенциальный жених Степаниды Филипповой, и в очередной раз сбился с ноги, шагая рядом с Будищевым.
Глава 3
Ипполит Сергеевич Крашенинников ехал на извозчике, погруженный в глубокие раздумья. Встречая иногда знакомых, особенно дам, он прикладывал руку к полям щегольского цилиндра, не забывая любезно улыбаться при этом, но мысленно он был так далеко, что никто и представить себе не мог как. Происходя из весьма достойной и небедной семьи староверов, Ипполит Сергеевич успел получить хорошее образование, открыть своё дело и преуспеть в нём. Большинство людей его возраста и положения страдали разве что от пресности и унылости жизни, отводя душу лихими купеческими загулами. Но господину Крашенинникову жгли сердце многочисленные обиды и гонения, которые его единоверцы потерпели со стороны никониан, ещё со времен, недоброй памяти, царя Алексея Михайловича, которого в казенных учебниках отчего-то называли Тишайшим.
Впрочем, сам Ипполит Сергеевич был далек от религии. Наоборот он, как человек мыслящий, был ярым противником как православных попов, так и духовных лидеров старообрядцев. И те, и другие казались ему, в лучшем случае — скучными схоластами, оторванными от реальной жизни, а в худшем — прожжёнными лицемерами, превратившими веру в доходное дело. Но, как бы дурно он не относился к служителям культа, правительство и особенно — царя, он ненавидел ещё больше. Александр Второй казался ему воплощением всего мерзкого, лживого и отвратительного в русской действительности. Убить его, казалось ему, делом, безусловно, правильным и полезным. Ведь вся эта ужасная, подавляющая всё живое, машина самодержавия, подобающая более туркам или персам, а не европейской стране, беспощадно и тупо давила все ростки нового. Великие реформы начала царствования, так обнадежившие всех прогрессивных людей, были остановлены. Возвысивших голос против угнетения — гноили в тюрьмах. И весь этот бездушный механизм держался лишь на одном стареющем сластолюбце, и если убрать из него скрепляющий стержень самодержца, он непременно рассыплется на мелкие осколки, сквозь которые прорастут ростки новой жизни. Наверное поэтому он и пошел в террор.
— Господин Крашенинников! — раздался совсем рядом хриплый голос, вернувший, наконец, Ипполита Сергеевича в реальность.
— Придержи-ка, любезный, — дотянулся он своим зонтиком до спины извозчика и тот послушно натянул поводья.
— Господин Крашенинников, — подбежал к коляске худощавый человек неопределённого возраста в драном пальто и облезлой шапке, некогда бывшей каракулевой. — Как хорошо, что я вас встретил. Нам совершенно необходимо поговорить!
— Ах, это вы? — приподняв бровь, спросил купец. — Садитесь!
Тот, не теряя ни минуты, залез в коляску и плюхнулся на сидение рядом.
— Трогай, скотина! — велел Ипполит Сергеевич и снова толкнул зонтиком в спину вознице.
— Если бы вы знали, что со мной приключилось! — с жаром начал говорить встреченный им господин, но Крашенинников прервал его.
— Не здесь!
Впрочем, через четверть часа они достигли трактира, где купец заказал отдельный кабинет, в котором они, наконец, смогли побеседовать.
— Какими судьбами Алексей…?
— Аполинарьевич.
— Да-да, конечно. Алексей Аполинарьевич.
— Как вы, вероятно, знаете, я был направлен на работу в сельскую местность, чтобы вести агитацию среди крестьян.
— Исполать вам, — равнодушно ответил Ипполит Сергеевич.
— Вы не верите в возможности пропаганды?
— Нет.
— Хм. Хотя, я, в последнее время, тоже очень сильно разочаровался в этом деле!
— Вас стали бить?
— Откуда вы знаете?!
— Я просто так сказал.
— А… понятно. На чём я остановился?
В этот момент показался половой, принесший заказанный ими для виду чай и пироги. Пока разбитной ярославец с угодливой улыбкой раскладывал заказ на столе, они молчали, но как только он вышел, Крашенинников ответил:
— Вы остановились на том, что разочаровались в пропаганде.
— Да-да, — продолжил с набитым ртом Алексей. — Совершенно разочаровался!
— Вы голодны?
— Нет, то есть — да. Изволите ли видеть, почти двое суток ничего не ел. Простите, великодушно!
— Ничего страшного. И что же вам угодно?
— Я хочу участвовать в настоящем живом деле, а не в этом убогом балагане. Эти крестьяне и попы — сущие ретрограды, стоящие за тирана ничуть не менее чем казаки или самые реакционные из помещиков. Прирожденные рабы!
— Что вы говорите! Но отчего же вы пришли к подобным выводам?
— Как я уже говорил, в последнее время я работал в одной деревне под Рыбинском. Народ там тёмный и, несмотря на нищету, а может и благодаря ей — забитый до ужаса. Я долго пытался их расшевелить, пробудить, хоть как-то их человеческое достоинство, но всё тщетно!
— Очень интересно!
— Вот именно! Но самое ужасное, что меня с самого начала невзлюбил тамошний священник. Редкостная скотина, доложу я вам!
— Что так?
— Ну, он сразу распознал мою агитацию
