В примечании ничего не говорилось о потерях гражданского населения. Но Эйвери помнил, с какой силой взорвалась фура, и сомневался, что кто-то выжил.
Садясь на магнитоплан, идущий от космопорта до Зоны, он старался ни о чем не думать. Позднее, когда Эйвери вышел на платформу терминала Коттедж-Гроув, в раскаленном и влажном воздухе позднего чикагского лета чувства вернулись к нему. Солнце закатывалось к огненному финишу, подул слабый ветер с озера Мичиган. Морпех наслаждался волнами теплого воздуха, которые разбивались о тянущиеся с востока на запад кварталы ветхих домов из серого камня, срывая осенние листья с растущих на тротуарах кленов.
Эйвери, нагруженный сумками, в форменных темно-синих брюках, рубашке с коротким рукавом и кепи, порядочно вспотел, когда добрался до «Серопиана» – центра активных пенсионеров, как ему сообщил гостиничный компьютер, – и вошел в душный вестибюль башни. Тетя Эйвери, Марсилл, через несколько лет после ухода Эйвери в морскую пехоту переехала в комплекс из квартиры на проспекте Блэкстоун, где Джонсон провел детство и юность. Здоровье тети портилось, и ей требовался уход. А самое главное, без племянника ей стало одиноко.
В ожидании лифта, который доставит его на тридцать седьмой этаж, Эйвери разглядывал комнату отдыха, заполненную седоволосыми и лысыми обитателями «Серопиана». Большинство собралось у экрана, настроенного на один из общественных новостных каналов. Шло сообщение о недавних атаках отверженцев в системе Эпсилон Эридана – серии взрывов, которые погубили тысячи гражданских. Как всегда, в передаче участвовал представитель ККОН, категорически отрицавший, что военная кампания проваливается. Но Эйвери знал правду: Восстание уже унесло более миллиона жизней. Атаки мятежников становились эффективнее, а ответные меры ККОН – суровее. Шла отвратительная гражданская война, и конца ей не было видно.
Один из постояльцев, чернокожий с глубокими морщинами и копной жестких седых волос, заметил Эйвери и нахмурился. Он что-то прошептал крупной белой женщине в объемистом домашнем платье, занимающей инвалидное кресло рядом с ним. Вскоре все жильцы, у которых сохранились слух и зрение, рассматривали мундир Эйвери, кивая и хмыкая – кто уважительно, а кто презрительно. На шаттле морпех решил было переодеться в гражданское, чтобы избежать такой неприятной реакции, но в конце концов остался в темно-синей форме ради тети. Она давно хотела увидеть возвращение блудного племянника при параде.
В лифте было жарче, чем в вестибюле. Но в квартире тети стояла такая прохлада, что Эйвери видел собственный пар изо рта.
– Тетушка? – позвал он, опуская сумки на потертый синий ковер гостиной.
Между аккуратно уложенной формой звякнули купленные в беспошлинном магазине космопорта бутылки отменного бурбона. Он не знал, разрешают ли врачи выпивать тете, но помнил, с каким удовольствием она иногда пропускает стаканчик мятного джулепа.
– Где ты? – спросил он.
Ответа не последовало.
На обклеенных цветочными обоями стенах гостиной висели фотографии в рамках. Среди них очень старые – выцветшие изображения давно умерших родственников, о которых тетя говорила так, будто знала их лично. Преобладали голографические снимки – трехмерные картинки из ее жизни. Он отыскал свою любимую: тетя, еще подросток, стоит на берегу озера Мичиган в купальнике «хани би» и широкой соломенной шляпе. Надувшись, она глядит на фотографа – дядю Эйвери, умершего еще до рождения племянника.
Но со снимками что-то было не так. Эйвери шагнул в узкий коридор, ведущий к спальне тети, провел пальцами по стеклу и понял, почему изображения нечеткие: они покрылись тонким слоем льда.
Он потер ладонью большой голоснимок неподалеку от двери в спальню, и за стеклом появилось мальчишеское лицо.
«Это я. – Он поморщился, возвращаясь мыслью в тот день, когда тетя сделала снимок. – Мое первое посещение церкви». Нахлынули воспоминания: удушающий ворот белой накрахмаленной рубашки, запах пальмового воска, которым щедро затерли царапины на чересчур больших брогах.
Подрастая, Эйвери донашивал одежду дальних родственников, всегда слишком тесную для его высокой широкоплечей фигуры. «Так и должно быть, – говорила, улыбаясь, тетя, предлагая на примерку „новые“ предметы гардероба. – Нет таких мальчишек, которые не портили бы свою одежду». Благодаря ее кропотливым трудам на поприще штопки и шитья Эйвери всегда выглядел превосходно, особенно в церкви.
«Ну посмотри, какой ты красавчик, – ворковала тетя в день, когда сделала фотографию. Затем, завязывая на нем маленький галстук с огуречным узором, добавила, намекая на наследственные черты, которых Эйвери не понимал: – Так похож на мать. Так похож на отца». В старом доме тети не было снимков его родителей, как не было и в этой квартире. Хотя Марсилл никогда не говорила о них плохо, это горько-сладкое сравнение было ее единственной похвалой.
– Тетушка? Ты здесь? – спросил Эйвери, тихо постучав в дверь спальни.
Снова никакого ответа.
Он вспомнил крики за другими закрытыми дверями – бурный разрыв его родителей. Отец оставил мать в таком душевном расстройстве, что она больше не могла заботиться о себе, не говоря уже об активном шестилетнем мальчике. Эйвери бросил последний взгляд на голоснимок: носки с узором из ромбиков под аккуратно подвернутыми бежевыми брюками, невозмутимая улыбка, вызванная не менее искренним заявлением тети.
Наконец он открыл дверь спальни.
Если атмосфера в гостиной была как в холодильнике, то спальня оказалась настоящей морозилкой. Сердце упало в желудок. Но только когда Эйвери увидел нетронутые шестнадцать сигарет (по одной на каждый час ежедневного бодрствования), уложенных в аккуратный ряд на прикроватном зеркальном столике, сомнений не осталось: тетя умерла.
Он уставился на ее тело, застывшее под слоями вязаных и стеганых одеял. Струйка пота на его шее замерзла. Эйвери подошел к изножью кровати и опустился в потертое кресло, где и оставался, ощущая холод всей спиной, почти час, пока кто-то не отпер дверь квартиры.
– Она здесь, – пробормотали в коридоре. Один из санитаров комплекса, молодой, с впалым подбородком и светлыми волосами до плеч, заглянул в спальню. – О господи! – отпрыгнул он, увидев Эйвери. – Вы кто?
– Сколько дней? – спросил Эйвери.
– Что?
– Сколько дней она здесь лежит?
– Вот что, пока я не узнаю…
– Я ее племянник, – прорычал Эйвери, не отрывая глаз от кровати. – Сколько дней?
Санитар сглотнул.
– Три. – Затем нервно добавил: – Поймите, все было занято, а у нее не нашлось… То есть мы не знали, что у нее есть родственники. Квартира автоматизирована. Перешла в режим замораживания, как только Марсилл… – Санитар замолчал под взглядом Эйвери.
– Унесите ее, – ровным голосом сказал морпех.
Санитар поманил низкорослого и тучного напарника, прячущегося в коридоре за его спиной. Двое мужчин быстро поместили каталку рядом с кроватью, откинули одеяла и аккуратно перенесли тело.
– Судя по медкарте, она была евангельской промессисткой, – сказал санитар, возясь с застежками каталки. – Это правда?
Эйвери снова посмотрел на постель и ничего не ответил.
Тетя
