— Родной мир… — сказал Мортарион, снова делая паузу, чтобы облечь свои мысли в слова. — Барбарус. Ты в курсе дел?
Тифон кивнул:
— Его больше нет, — он думал об этом с тех самых пор, как Эреб рассказал ему об уничтожении планеты, и теперь, когда говорил со своим примархом, не знал, какое выражение лица ему следует изобразить. Должен ли он быть угрюмым из–за потери этой проклятой планеты? Разъярённым? Или холодным и пренебрежительным? Он не был уверен в том, какое выражение лучше всего подошло бы для подражания мыслям Мортариона.
— Тёмные Ангелы уничтожили его, чтобы наказать нас, — продолжил Мортарион. — Я бы ещё больше возненавидел их за этот поступок, но куда уж больше, — он медленно покачал головой, — я всегда ненавидел сыновей Калибана. Пропасть моей вражды сейчас глубока как никогда, — его голос звучал ровно и отрешенно, — они заплатят за это, как и все остальные.
Тифон решил держать свой собственный совет относительно недавнего контакта с фракциями Легиона Льва на Зарамунде при себе. Если он заговорит об этом сейчас, ситуация станет ещё запутаннее, да и Могильные Стражи Первого капитана лучше знали, когда нужно делиться такого рода информацией.
— Барбарус был нашей колыбелью, брат, — начал Тифон. — Да, там родилась Гвардия Смерти, но мы должны были её покинуть, — он опустил глаза, чтобы казаться опечаленным. — Мы давно уже оставили свой мир позади. Как оставили позади и наших заблудших отцов, затмили их.
Примарх коротко кивнул:
— Это правда. Ты всегда умел вникать в суть вещей, Тифон. Но многие из моих сыновей не разделяют этой твоей… рассудительности.
— Верно, — он не сомневался в том, что среди рядовых были рождённые на Барбарусе легионеры, чью ярость подогревала мысль о том, что этот адский мир раскололся под обстрелом планетоубийц. Появилась необходимость отомстить Первому Легиону, и призвать всех братьев найти Тёмных Ангелов и наказать их. Когда–то Тифон думал так же, он кричал об этом громче всех, но теперь замолк. На Зарамунде он наконец–то нашёл перспективу получше.
Теперь у Тифона была задача поважнее беспокойства о судьбе одного окутанного ядовитыми облаками мира с его населением и примитивными грязевыми фермами. На карту было поставлено будущее Гвардии Смерти и их роль в жестокой судьбе галактики. Эти две проблемы не имели ничего общего. Они явно отличались масштабом.
— Я скажу так, — продолжил Тифон. — Чтобы отомстить, нам нужно прийти в единственное и вполне определённое место — на Терру.
Мортарион неохотно согласился с ним:
— Там будут львята, если они всё–таки дорожат своей честью. Мы растопчем их на пороге дома моего отца. Это будет подходящий для них конец.
Тифон слегка улыбнулся:
— Когда Гор будет сидеть на Золотом Троне, мы сможем попросить отдать нам Калибан… А после этого мы заставим его заплатить за всё, и, если мы сочтём необходимым, то расплата будет длиться веками.
— Согласен, — примарх кивнул головой. Это была справедливость, которая понравилась Мортариону, её мог поддержать тот, кого отвергали и ненавидели. Тифон знал эту истину и разделял её. Уже далеко не в первый раз он подумал о том, как они похожи.
«Общая боль. Общая ненависть» — пронеслось в его мыслях. «Мы оба выбрались из одного тёмного колодца». Ему пришлось сдержать улыбку, чтобы она не стала ещё шире. Это сработает — всё сработает, и Тифон будет эпицентром всех событий.
I
Отвергнутый Путь
Потерянная Душа
Битва за Шагающий Город
Несмотря на все усилия метеорологической станции Дворца Императора, морозы всегда возвращались безжизненными ночами и исчезали с первыми лучами солнца. Немногие патрульные Орлиного Виадука могли заметить то, как тонкий слой льда блестит на тёмном мраморе, отражая свет, излучаемый проходящими по небесным коридорам кораблями. В недалеком прошлом многие гости Императора, наблюдавшие за Виадуком с высоты птичьего полёта, считали его простой декоративной прихотью. Извилистая дорога стелилась вдоль паркового участка, огромных башен и упиралась во внутреннюю часть Дворца. Казалось, она плывёт, словно каменная лента в облаках. Самим своим существованием, своей безупречностью она бросала вызов гравитации. Бесспорно, она являлась гордостью великолепной Столицы, малозначимой, но всё же гордостью.
Перед разрушением Виадука Винтор задумался о том, о чём никогда бы не подумал Преторианец. Дорн в одном из своих бесконечных диктатов, изданных после возвращения на Терру, назвал Орлиный Виадук «уязвимостью в обороне», добавив, что дорога не более чем пустая трата необходимых ему ресурсов. В итоге дорогу разобрали по кускам, а мрамор стали применять в уродливых военных целях.
Винтор узнал об этом из разговоров со своим знакомым виноторговцем на Аллее Жертвоприношений. Камень, что некогда был прекрасной и роскошной дорогой, теперь превратился в ряды гигантских танковых ловушек на Катабатических склонах. Это знание принесло Эйлу лишь горечь и сожаление. Ему казалось это просто ужасным актом воинственного вандализма, варварства во имя какой–то ещё даже не начавшейся войны. Жёсткий и бессердечный солдат брал зубило вместо оружия и высекал ещё один лишенный изящества бункер. Теперь этот позор казался обыденностью.
Отныне роскошный мрамор ничего не стоил. Красота не играла никакой роли. Ничто не имело значения для Винтора с тех пор, как жуткие секреты открылись ему. Эти тайны терзали его разум, и менее устойчивый человек наверняка давно бы свихнулся, узнав об этом. Возможно, незаметно для самого себя, Винтор уже потерял рассудок. Его мысли снова и снова возвращались к откровениям и тёмным реалиям, поселившимся в памяти. Ужасающий, головокружительный порыв этих знаний представлял собой настоящую угрозу, способную сокрушить его разум. Мужчину словно преследовала Медуза из древнего эллинского мифа — смотреть прямо в глаза такой истине было равносильно превращению в камень.
Его лёгкие кожаные туфли были предназначены для покрытых мягкими коврами жилищ, а не для холодного камня. Винтор резко остановился, переводя дух и прячась с подветренной стороны резного грифона. Ледяной мрамор обжигал тонкие подошвы, добираясь до кожи ног. Винтор был так высоко, что от морозного воздуха перехватывало дыхание. Он был худощавым, немного выше большинства мужчин, и в иной день, может быть, был бы на толику грациознее.
Плащ с капюшоном скрывал его аристократичное лицо цвета мокрого песка с элегантным подбородком, а фиолетовые глаза испуганно смотрели по сторонам.
Винтор был на грани паники. Любой учёный–наблюдатель, любой знаток человеческих культур легко определил бы его индонезийское происхождение, но думать так было ошибкой. Сердце Винтора бешено колотилось в груди. Ему потребовалось множество дней, чтобы набраться храбрости и предпринять попытку побега. И теперь только она определяла его мышление.
Он не оглядывался назад, боясь увидеть башни и минареты дворца. Винтор хотел запомнить их
