Министр юстиции наклонил голову.
— Я принимаю ваши условия, вы, вы…
— Проклятый знахарь, — докончил доктор Циммертюр с сияющей улыбкой. — Прекрасно. Осмелюсь попросить ваше превосходительство сейчас же написать нужную бумагу. Диктофон мы, конечно, можем теперь остановить. Что касается пластинки, то я советую соблюдать всяческую осторожность…
Взгляд, брошенный Рейнбюрхом, его черными как каменный уголь глазами, заставил доктора замолчать. Он надавил кнопку диктофона и вежливо уступил министру место у письменного стола.
5
— Но почему же, — спросил молодой Схелтема неделю спустя, — вы оставили его на министерском посту? Почему вы не произвели чистку?
— Я процитировал Гамлета ему, а теперь процитирую вам. Мне совсем не улыбалось разыгрывать Фортинбраса и производить чистку. Разве вы не читали послеобеденных телеграмм? «Министерство шатается!» В парламентских государствах никогда не приходится долго ждать появления Фортинбраса. В этом величайшее счастье парламентаризма. Выпьем за него!
Конец сна
1
«Наконец-то интересный пациент», — подумал доктор Циммертюр, когда распахнулась дверь. Вошедший был молод, настолько молод, что, несомненно, был самым молодым пациентом, который когда- либо обращался к доктору. Пожалуй, лет девятнадцати, вероятнее, — только восемнадцати. Высокий, стройный, хорошо сложенный; судя по всему — спортсмен. И если что-либо в наружности этого молодого человека могло навести на мысль, что он нуждается в помощи доктора, так это его глаза. Они светились умом, но, пожалуй, светились слишком ярко!
Вот что успел подумать доктор, пока молодой человек с любопытством осматривался в кабинете и с таким же любопытством, но вместе с тем с определенным чувством разочарования смотрел на самого доктора. Доктор не мог удержаться от улыбки — той улыбки, которая придавала ему сходство с добродушной луной на оберландовских картинах маленьких провинциальных городов.
— Вы представляли себе меня другим? — приветливо спросил он.
Молодой человек покраснел.
— Кто-то…
— Кто-то говорил вам обо мне, — докончил доктор. — Но он забыл вам сказать, каков я с виду. Будьте спокойны, есть много толстых отцов исповедников. А духовный отец — это, строго говоря, то же, что и я.
По лицу молодого человека промелькнула улыбка. Доктор жестом попросил его сесть.
— В чем же вы хотите покаяться?
Молодой человек задумался на минуту, как бы стараясь подыскать нужное слово, а затем горячо заговорил:
— Видите ли, мне кто-то говорил о вас, доктор. Я не знаю, может быть, вы сочтете меня дураком и выгоните, — но тут все дело в сне. Сон, сон, который повторяется не каждую ночь, но самое меньшее раз в неделю и от которого я никак не могу отделаться.
Он вдруг замолчал.
Казалось, доктор вдруг помолодел на двадцать лет. Он напоминал симпатичного старшего товарища.
— Все один и тот же сон? — спросил он. — Что ж, он жуткий, что ли?
Молодой человек — несмотря на свой возраст, он был уже сложившимся мужчиной, а не мальчиком — в знак отрицания энергично потряс своей красивой головой.
— Нет, это не кошмар, — воскликнул он. — Кошмар можно объяснить самому! Нет, это и не неприятный сон, по крайней мере до того момента, когда он приближается к концу; нет, даже и тогда он не неприятен! Но вот только он постоянно преследует меня… Лучше, однако, я расскажу его вам. Можете смеяться надо мной сколько угодно.
Доктор ждал продолжения, не стараясь успокоить его. И юноша заговорил снова пылким голосом, с каким-то отсутствующим взором слишком ясных глаз.
— Он начинается по-разному, но почти всегда в маленьком кабинете нашего дома. Я стою там с кем-то, кто не хочет показывать своего лица, — с какой-то женщиной. Вдруг мы оттуда исчезаем, потом поднимаемся вместе по винтовой лестнице, я поддерживаю ее, она прижимается ко мне. Но понимаете ли, я все время не могу разглядеть ее лица, хотя почему-то чувствую, что знаю его. И внезапно я оказываюсь один, надо мной сияют звезды, женщины уже нет, и вместо нее рядом со мною появляется лицо — белое лицо, светящееся в темноте, но его я никак не могу разглядеть. Я поднимаю руку и что-то кидаю, и тогда — тогда лицо как будто разламывается на куски — нет, не разламывается, а расплывается, как какая-то туманность. И в этот момент меня охватывает самое странное чувство — смесь жесточайшего ужаса и неописуемого чувства удовлетворенности. Я дрожу всем телом — и просыпаюсь. Но в течение всего следующего дня… — Он умолк. В его отсутствующем взгляде сверкал все тот же слишком яркий блеск, как будто он старался что-то уловить в недосягаемой дали.
— Вот и все, — проговорил он. — Но я не могу не думать об этом сне, не думать о том, кого это я веду вверх по лестнице и что это за лицо, которое расплывается на моих глазах. Это становится тем, что называют навязчивой идеей — так, кажется? Если вы, опытный в таких вещах, сможете объяснить мне, что это за сон, то…
Он снова замолчал, по-видимому, опасаясь, что его слова будут встречены смехом. Но доктор имел крайне серьезный вид. Прежде чем ответить, он подумал, а затем сказал:
— Читали ли вы что-нибудь из области моей науки — психоанализа?
— Нет! — Ответ раздался немедленно, без всяких колебаний. — Позвольте вас спросить, а почему вы это спрашиваете?
Доктор, казалось, не слышал его вопроса.
— Вы любите читать? — продолжал доктор.
— Да, но почему…
— Что вы читаете?
— Все, что попадется, но всегда классические произведения — Сервантеса, Данте, Шекспира.
— Вы музыкальны, да?
— Я играю на рояле, но только Бетховена.
— Так я и думал, — кивнув головой, сказал доктор.
— Вы так думали? Почему? — В его все еще несколько резком голосе послышалась некоторая запальчивость.
— Потому что, — приветливо ответил доктор, — вы имеете вид молодого идеалиста. Не обижайтесь на меня; я знаю, что современная молодежь, конечно, не любит этого слова.
Голубые глаза на загорелом лице юноши вспыхнули.
— Да, я идеалист! Я восхищаюсь всем великим, прекрасным и истинным! Моя мать внушила мне это. Да, доктор, она моя путеводная звезда!
Доктор одобрительно кивнул головой.
